Может быть, думаете вы, друзья, братия и отцы, любезные делом и именем! что я охотно приступаю к слову, желая слезами и сетованием сопроводить отшедших от нас, или предложить длинную и витиеватую речь, каковыми многие услаждаются. Нет; не так о мне разумейте, если хотите разуметь справедливо. Не буду более надлежащего плакать об умершем я, который не одобряю сего в других; не стану и хвалить сверх меры и приличия... Однако же, пролью слезы, и почту удивлением, сколько сие оправдывает данный на то закон; так как память праведных с похвалами (Притч. 10, 7). Над мертвецем источи слезы, и якоже зле страждущ начни плач (Сир. 38, 16). Потом покажи немощь человеческого естества, упомяну и о достоинстве души. Как сетующим подам должное утешение, так скорбь от телесного и временного возведу к духовному и вечному.
Какое же из совершенств его наименую первым, или важнейшим? о чем умолчу без величайшего ущерба слову? Кто доверчивее его был к наставникам? Кто дружелюбнее с сверстниками? Кто больше его убегал сообществ и бесед с неблагоправыми? Кто вступил в теснейшее общение с людьми отличнейшими? Какого рода наук не проходил он? Или, лучше сказать, в какой науке не успел более, нежели успевал другой, занимаясь ею одною? Кто, не только из сверстников по учению и летам, но из старших возрастом и начавших учиться прежде него, мог с ним, хотя несколько, сравниться? Он изучал все науки, как одну, и одну, как все. Что же касается до науки числ и их отношений, также до чудного врачебного знания, которое углубляется в свойство естеств и темпераментов и в начале болезней, чтобы, исторгая корни, отсекать и ветви; то найдется ли человек столько невежественный, что дал бы Кесарию второе место, а не предпочел лучше стать первым после него, и иметь совершенство между вторыми? И все сие не осталось незасвидетельствованным; напротив того, восток, запад и все страны, где только впоследствии бывал Кесарий, служат знаменитыми памятниками его учености.
Когда же в единую душу свою, как в большой корабль, нагруженный всякими товарами, собрав все добродетели и сведения, отправился он в отечественный свой город, чтобы и других наделить сокровищами своей учености; тогда Бог подвиг нас, без всякого с нашей стороны соумышления и соглашения, прибыть в одно время и в один город. Это была Византия, город первопрестольный ныне в Европе, в котором Кесарий, по прошествии немногого времени, приобрел такую славу, что ему предложены были отличия в обществе, знатное супружество и место в сенате. Даже по общему приговору отправлено к великому царю посольство с прошением — первый из городов, если царь желает сделать его действительно первым и достойным сего наименования, почтить и украсить первым из ученых мужей, а чрез сие заставить, кроме прочего, говорить о Византии, что она, при иных преимуществах, изобилуя многими мужами, отличными в знании философии и других наук, имеет еще у себя врачем и гражданином Кесария. Однако же, превозмог я, во всем уважаемый и высоко ценимый Кесарием; я убедил его продолжить путь и притом вместе со мною, предпочесть меня не только городам и народам, почестям и выгодам, которые отвсюду обильно или уже лились к нему, или льстили надеждою, но едва и не самому государю и его приказаниям. Что до меня, то с сего времени решился я посвятить себя любомудрию и стремиться к горней жизни, или лучше сказать, такое желание началось во мне ранее сего, но образ жизни принят после. Кесарий же первые плоды учености посвятил своей родине. Он отправился к царскому двору. Ему дается первое место между врачами. Вскоре включен он в число приближенных к государю и получает самые высокие почести. Между тем предлагает высшим чиновникам пособия своего искусства безмездно, зная, что к возвышению всего вернее ведет добродетель и известность, приобретенная честными средствами. А чрез сие далеко превзошел он славою тех, ниже которых был чином. Все любили его за целомудрие и поверяли ему свое драгоценнейшее здоровье. Всеми он уважаем был более и того, чего стоил; и хотя ежедневно удостаивался важных отличий, однако же и сами государи, и все первые после них люди в государстве почитали его достойным впредь еще больших почестей. Всего же важнее то, что ни слава, ни окружающая роскошь не могли повредить благородства души его. Напротив того, при многих и важных отличиях, одно только достоинство почитал он первым — и быть, и именоваться христианином, а все прочее, в сравнении с сим, казалось ему игрушкою и суетою. В таких мыслях он жил и умер, явив и доказав, по внутреннему человеку, пред Богом еще большее благочестие, нежели какое было видимо людьми. Но если должно мне пройти молчанием другие его дела, покровительство сродникам, впадшим в несчастие, презрение к надменным, одинаковое уважение к друзьям, свободу пред начальниками, подвиги за истину, весьма часто и за многих сочиняемые слова, не только сильные доводами, но отличающиеся благочестием и одушевлением, то вместо всего этого нужно сказать об одном знаменитейшем из всех его дел.
Рассвирепел на нас царь злоименный; он вознеистовствовал прежде на себя, отвергшись веры во Христа, а потом стал уже нестерпим и для других. Не смело, не по примеру других христоненавистников передался он в нечестие, но прикрывал гонение личиною кротости и подобно тому пресмыкающемуся змию, который владел его душею, всякими ухищрениями завлекал несчастных в одну с собою бездну... И он привлекал, когда деньгами, когда чинами, кого обещаниями, кого разного рода почестями, предлагая их в глазах всех не по царски, но совершенно раболепно. На всех же старался действовать очаровательностию речей и собственным примером. Кроме многих других, делает он покушение и на Кесария. Какое тупоумие и даже безумие — надеяться, что уловит Кесария, моего брата и сына таких родителей!
Доблественный муж, оградившись знамением Христовым, и вместо щита прикрывшись великим словом, предстает пред сильного по оружию и великого по дару слова, не теряет твердости, слыша льстивые речи, а является, как борец, готовый подвизаться и словом и делом против сильного в том и другом! Итак, поприще открыто; вот и подвижник благочестия! С одной его стороны подвигоположник Христос, вооружающий борца Своими страданиями, с другой — жестокий властелин, то обольщающий приветливыми речами, то устрашающий обширностию власти... Кесарий решил все словоухищрения его, отверг скрытные и явные обольщения, как детские игрушки, и громко возвестил. что он христианин, и будет христианином: однако же, царь не удалил его от себя совершенно...
Когда же мрак рассеялся, далекая страна прекрасно решила дело, оружие очищенное (Пс. 7, 13) низложило нечестивца [2], а христиане снова восторжествовали; нужно ли говорить, с какою тогда славою и честию, при каких и скольких засвидетельствованиях, принят опять к царскому двору Кесарий, как будто он чрез сие оказывал, а не сам получал милость? Новая почесть заступила место прежней. И хотя государи переменялись по времени; однако же, доброе мнение о Кесарии и его первенство при дворе было непоколебимо. Таково было благочестие Кесариево и таково воздаяние за благочестие! Пусть слышат о сем и юноши и мужи, и пусть тою же добродетелию снискивают подобную знаменитость все, которые домогаются одной, и почитают ее частию благополучия! Только благих трудов плод благословен (Прем. 3, 15).
Но вот еще чудное событие в жизни Кесариевой, которое служит сильным доказательством богобоязненности его. Кесарий проживал в Вифинии. Он был хранителем царской казны и имел под своим смотрением сокровища. Но во время недавнего в Никее землетрясения, которое, как сказывают, было ужаснее дотоле памятных, и почти всех застигло и истребило вместе с великолепием города, из знатных жителей едва ли не один, или весьма с немногими, спасается от гибели Кесарий. И спасение совершилось невероятным для него самого образом: он был покрыт развалинами и понес на себе только малые признаки опасности, сколько нужно сие было для него, чтобы принять страх наставником высшего спасения, и оставив служение коловратному, из одного царского двора поступив в другой, совершенно перейти в горнее воинство...
Но спасшись от землетрясения, Кесарий не спасся от болезни. потому что был человек: и первое принадлежало ему собственно, а последнее было ему общим со всеми; первым одолжен он благочестию, а в последнем действовала природа. Так утешение предшествовало горести, чтобы мы, пораженные его смертию, могли похвалиться чудным его спасением в то время. И теперь сохранен для нас великий Кесарий; пред нами драгоценный прах, восхваляемый мертвец, переходящий от песнопений к песнопениям, сопровождаемый к алтарям мученическим, чествуемый и святыми руками родителей, и белою одеждою матери, заменяющей в себе горесть благочестием и слезами, которые препобеждаются любомудрием и псалмопениями, которыми укрощается плач, пред нами приемлющий почести, достойные души новосозданной, которую Дух преобразовал водою.
Таково тебе, Кесарий, погребальное от меня приношение! Приими начатки моих речей; ты часто жаловался, что скрываю дар слова; и вот, на тебе надлежало ему открыться! Вот от меня тебе украшение, и очень знаю, что оно для тебя приятнее всякого другого украшения!
Что остается еще? — Предложить врачевство слова скорбящим. Для плачущих действительнейшее пособие то, которое подано сетующим с ними. Кто сам чувствует равную горесть, тому удобнее утешать страждущих...
Сколько еще времени проживем мы, почтенные и приближаюшиеся к Богу старцы [3]? Долго ли еще продлятся здешние злострадания? Непродолжительна и целая человеческая жизнь, если сравнить ее с Божественным и нескончаемым естеством. Еще более краток остаток жизни и, так сказать, прекращение человеческого дыхания, окончания временной жизни. Чем предварил нас Кесарий? Долго ли нам оплакивать его, как отшедшего от нас? Не поспешаем ли и сами к той же обители? Не покроет ли и нас вскоре тот же камень? Не сделаемся ли, по малом времени, таким же прахом? В сии же краткие дни не столько приобретем доброго, сколько увидим, испытаем, а, может быть, сами сделаем худого, — и потом принесем общую и непременную дань закону природы. Одних сопроводим, другим будем предшествовать; одних оплачем, для других послужим предметом плача и от них восприимем слезный дар, который сами приносили умершим. Такова временная жизнь наша, братия! Таково забавное наше появление на земле — возникнуть из ничего, и, возникнув, разрушиться! Мы тоже, что беглый сон, неуловимый призрак, полет птицы, корабль на море, следа не имеющий, прах, дуновение, весенняя роса, цвет, временем раждающийся и временем облетающий. человек, яко трава, дние его, яко цвет сельный, тако отцветет (Пс. 102, 15), прекрасно рассуждал о нашей немощи божественный Давид. Видех всяческая, говорит Екклезиаст; обозрел я мыслию все человеческое, богатство, роскошь, могущество, непостоянную славу, мудрость, чаще убегающую, нежели приобретаемую; и что во всем этом? вся суета суетствий, всяческая суета и произволение духа (Еккл. 1, 2 и 14), то есть какое-то неразумное стремление души и развлечение человека, осужденного на сие, может быть, за древнее падение. Но конец слова, говорит он, все слушай, Бога бойся (Еккл. 12, 13); здесь предел твоему недоумению. И вот единственная польза от здешней жизни: самым смятением видимого и обуреваемого руководиться к постоянному и незыблемому. Итак, будем оплакивать не Кесария, о котором знаем, от каких зол он освободился, но себя самих; ибо знаем, для каких бедствий оставлены мы и какие еще соберем для себя, если не предадимся искренно Богу, если, обходя преходящее, не поспешим к горней жизни, если, живя на земле, не оставим землю и не будем искренно последовать Духу, возводяшему в горнее. Сие прискорбно для малодушных, но легко для мужественных духом.
Рассмотрим еще и то: Кесарий не будет начальствовать, но и у других не будет под начальством; не станет вселять в иных страха, но и сам не убоится жестокого властелина, иногда недостойного, чтобы ему начальствовать; не станет собирать богатства, но не устрашится и зависти, или не повредит души несправедливым стяжанием и усилием присовокупить еще столько же, сколько приобрел... Нужно ли мне упоминать о чем-либо другом? Но что, конечно, всякому дорого и вожделенно, у него не будет ни жены, ни детей. Зато ни сам не станет их оплакивать, ни ими не будет оплакиваем; не останется после других и для других памятников несчастия. Он не наследует имения, зато будет иметь наследников, каких иметь всегда полезнее и каких сам желал, чтобы переселиться отселе обогащенным и взять с собою все свое.
Ужели и сего недостаточно к утешению? Предложу сильнейшее врачевство. Для меня убедительны слова мудрых, что всякая добрая и боголюбивая душа, как скоро, по разрешении от сопряженного с нею тела, освободится отселе, приходит в состояние чувствовать и созерцать ожидающее ее благо, а по очищении, или по отложении (или еще — не знаю как выразить) того, что ее омрачало, услаждается чудным каким-то услаждением, веселится и радостно шествует к своему Владыке; потому что избегла здешней жизни, как несносного узилища, и свергла с себя лежавшие на ней оковы, которыми крыла ума влеклись долу. Тогда она в видении как бы уже пожинает уготованное ей блаженство. А потом и соприрожденную себе плоть, с которою упражнялась здесь в любомудрии, от земли, ее давшей и потом сохранившей, восприяв непонятным для нас образом и известным только Богу, их соединившему и разлучившему, вместе с нею вступает в наследие грядущей славы... Послушай же, как любомудрствует божественный Иезекииль о совокуплении костей и жил (Иез. 37), а за ним и божественный Павел о скинии земной и о храмине нерукотворенной, из которых одна разорится, а другая уготована на небесех (2 Кор. 5, 1). Он говорит, что отъити от тела, значит внити ко Господу; и жизнь в теле оплакивает, как отхождение от Господа, и потому желает и поспешает отрешиться от тела. Для чего же мне малодушествовать в надежде? Для чего прилепляться к временному? Дождусь архангельского гласа, последней трубы, преобразования неба, претворения земли, освобождения стихий, обновления целого мира. Тогда увижу и самого Кесария не отходящим, не износимым, не оплакиваемым, не сожалениями сопровождаемым, но святым, прославленным, превознесенным, каким ты, возлюбленнейший из братии и братолюбивейший, неоднократно являлся мне во сне, потому ли, что так изображало тебя мое желание, или потому, что это была самая истина... О, если бы мне умертвить уды, яже на земли (Кол. 3, 5)! О, если бы мне, идя путем узким, для немногих проходимым, а не широким и легким, все принести в жертву духу! ибо славно и велико то, что последует за сим; уповаемое — более того, чего мы достойны. Что есть человек, яко помниши его (Пс. 8, 5)? Какая это новая обо мне тайна! Мал я и велик, унижен и превознесен, смертен и бессмертен, я вместе земный и небесный! Одно у меня общее с дольним миром, а другое — с Богом; одно — с плотию, а другое — с духом! Со Христом должно мне спогребстись, со Христом воскреснуть, Христу сонаследовать, стать сыном Божиим, даже богом!
Видите, куда, наконец, возвело нас слово. Я готов почти благодарить постигшую нас горесть, которая расположила меня к такому любомудрию и даже соделала пламенно желающим преселиться отселе. Вверим Богу и наши души, и души тех, которые предварили нас в месте успокоения, потому что были на общем пути как бы готовее нас.
И сам, шествуя тем же путем, прекращу здесь слово. Но прекратите слезы и вы, поспешающие ко гробу своему, ко гробу, который приемлет от вас Кесарий в дар скорбный и всегдашний; ко гробу, который уготовлялся родителям и благовременным был для старости, но Распорядителем дел наших дарован сыну и юности, хотя и не в обыкновенном порядке, однако же, не вне порядка.
Ты же, Владыка и Творец всяческих, а по преимуществу сего создания! Боже людей Твоих, Отец и Правитель, Господь жизни и смерти! Хранитель и Благодетель душ наших, все благовременно творящий и предуготовляющий художническим словом, как Сам ведаешь, во глубине премудрости и мироправления! Приими ныне Кесария в начаток нашего отшествия. Хотя он последний из нас, однако же, первым предаем его судьбам Твоим, которыми все держится. А напоследок и нас, сохранив в теле, доколе полезно, приими во время благопотребное; приими уготованных, не смущенных, не предающихся бегству в последний день, не насильно отсюда увлекаемых, что бывает с душами миролюбивыми и плотолюбивыми, но благодушно отходящих к тамошней жизни долговечной и блаженной, к жизни во Христе. Аминь.
[2] Разумеется гибель Юлиана-отступника в войне с персами.
[3] Родители св. Григория и Кесария.