О богословии второе.
В предыдущем слове очистили мы понятие о Богослове, объяснив, каков он должен быть, пред кем, когда, и сколько любомудрствовать. А именно, ему должно быть, сколько можно, чистым, чтоб свет приемлем был светом, любомудрствовать пред людьми усердными, чтобы слово, падая на бесплодную землю, не оставалось бесплодным, — любомудрствовать, когда внутри нас тишина и не кружимся по внешним предметам, чтобы не прерывалось дыхание, как у всхлипывающих, — притом любомудрствовать, сколько сами постигаем и можем быть постигаемы. После же таких на это объяснений, когда мы поновили себе поля Божии, чтобы не сеять на тернии (Иер. 4, 3), и уравняли лице земли, сами образовавшись и других образовав по образцу Писания, приступим уже к изложению Богословия. Управить же словом предоставим Отцу и Сыну и Святому Духу, о Которых у нас слово, — Отцу, да благоволит о нем. Сыну, да содействуете ему, Духу, да вдохнет его; лучше же сказать, да будет на нем единого Божества единое озарение, соединительно разделяемое, и разделительно сочетаваемое, что и выше разумения!
Но теперь, когда охотно восхожу на гору, или, справедливые оказать, желаю и вместе боюсь (желаю по надежде, боюсь по немощи) вступить внутрь облака и беседовать с Богом (ибо это повелевает Бог), — теперь, кто из вас Аарон, тот взойди со мною и стань вблизи, но будь доволен тем, что надобно ему остаться вне облака; а кто Надав, или Авиуд, или один из старейшин, тот взойди также, но стань издалеча, по достоинству своего очищения: кто же принадлежит к народу и к числу недостойных такой высоты и созерцания, тот, если он не чисть, вовсе не приступай (потому что это не безопасно), а если очищен на время, останься внизу; и внимай единому гласу и трубе, то есть голым речениям благочестия, на дымящуюся же и молниеносную гору взирай, как на угрозу и вместе на чудо для неспособных взойти: но кто злой и неукротимый зверь, вовсе не способен вместить в себе предлагаемого в умозрении и Богословии, тот не скрывайся в лесу, с тем злым умыслом, чтоб, напав нечаянно, уловить какой-нибудь догмат или какое-нибудь слово, и своими хулами растерзать здравое учение, но стань еще дальше, отступи от горы; иначе он каменем побиен и сокрушен будет (Евр. 12, 20), злый зле, погибнет (Мф. 21, 41), потому что истинные и твердый учения для зверонравных суть камни; — погибнет, хотя он рысь, которая умрет с пестротами своими (Иер. 13, 23), или лев, восхищаяй и рыкаяй (Пс. 21, 14), который ищет или наших душ, или наших выражений, чтобы обратить их себе в пищу; или свиния, которая попирает прекрасные и блестящие бисеры истины (Мф. 7, 6); или Аравийский и другой породы волк, даже волков быстрее в своих лжеумствованиях (Авв. 1, 8); или лисица, то есть хитрая и неверная душа, которая смотря по времени и нужде, принимает на себя разные виды, питается мертвыми и смердящими телами, также мелким виноградом (потому что не достать ей крупного); или другое сыроядное животное, запрещенное Законом, нечистое для пищи и употребления! Ибо слово, устранись от таковых, хочет быть начертанным на скрижалях твердынь и каменных, и притом на обеих сторонах скрижалей, по причине открытого и сокровенного смысла в Законе, — открытого, который нужен для многих и пребывающих долу, и сокровенного, который внятен для немногих и простирающихся горе.
Но что со мною сделалось, друзья, таинники и подобные мне любители истины? Я шел с тем, чтобы постигнуть Бога; с этою мыслию, отрешившись от вещества и вещественного, собравшись, сколько мог, сам в себя, восходил я на гору. Но когда простер взор; едва увидел задняя Божия (Исх. 33, 22–23) и то покрытый Камнем (1 Кор. 10, 4), то есть воплотившимся ради нас Словом. И приникнув несколько, созерцаю не первое и чистое естество, познаваемое Им самим, то есть самою Троицею; созерцаю не то, что пребывает внутрь первой завесы и закрывается херувимами, но одно крайнее и к нам простирающееся. А это, сколько знаю, есть то величье, или, как называет божественный Давид, то великолепие (Пс. 8, 2), которое видимо в тварях, Богом и созданных и управляемых. Ибо все то есть задняя Божия, что после Бога доставляет нам познание о Нем, подобно тому, как отражение и изображение солнца в водах показывает солнце слабым взорам, которые не могут смотреть на него, потому что живость света поражает чувство. Так богословствуй и ты, хотя будешь Моисеем и богом Фараону, хотя с Павлом взойдешь до третияго неба и услышишь неизреченны глаголы (2 Кор. 12, 4), хотя станешь и их выше, удостоившись Ангельского или Архангельского лика и чина! Ибо все небесное, а иное и пренебесное, хотя в сравнении с нами гораздо выше естеством и ближе к Богу, однако же, дальше отстоит от Бога и от совершенного Его постижения, нежели сколько выше нашего сложного, низкого и долу тяготеющего состава.
Итак, опять должно обратиться к началу. «Уразуметь Бога трудно, а изречь невозможно», — так любомудрствовал один из эллинских богословов [1], и думаю не без хитрой мысли; чтоб почитали его постигшим, сказал он: трудно, и чтоб избежать обличения, называет это неизреченным. Но как я рассуждаю, изречь невозможно, а уразуметь еще более невозможно. Ибо что постигнуто разумом, то имеющему не вовсе поврежденный слух и тупой ум объяснить может быть и слово, если не вполне достаточно, то, по крайней мере слабо. Но обнять мыслью столь великой предмет совершенно не имеют ни сил, ни средств, не только люди оцепеневшие и преклоненные долу, но даже весьма возвышенные и боголюбивые, равно как и всякое рожденное естество, для которого этот мрак — эта грубая плоть, служить препятствием к уразумению истины. Не знаю, возможно ли это природам высшим и духовным, которые, будучи ближе к Богу и озаряясь всецелым светом, может быть видят Его, если не вполне, то совершенные и определенные нас, и притом, по мере своего чина, одни других больше и меньше. Но об этом не прострусь далее. Что же касается до нас; то не только мир Божий превосходит всяк ум и разумение (Флп. 4, 7), не только уготованного, по обетованиям (1 Кор. 2, 9; Ис. 64, 4), для праведных не могут ни очи видеть, ни уши слышать, ни мысль представить; но даже едва ли возможно нам и точное познание твари. Ибо и здесь у тебя одни тени, в чем уверяет сказавший: узрю небеса, дела перст Твоих, луну и звезды (Пс. 8, 4) и постоянный в них закон, ибо говорит не как видящий теперь, а как надеющийся некогда увидеть. Но в сравнении с тварями гораздо невместимее и непостижимее для ума то естество, которое выше их, и от которого они произошли.
Непостижимым же называю не то, что Бог существует, но то, что Он такое. Ибо не тщетна проповедь наша, не суетна вера наша; и не о том преподаем мы учение. Не обращай нашей искренности в повод к безбожию и к клевете, не превозносись над нами, которые сознаемся в неведении! Весьма большая разность — быть уверенным в бытии чего-нибудь, и знать, что оно такое. Есть Бог — творческая и содержительная причина всего; в этом наши учители — и зрение [2], и естественный закон, — зрение, обращенное к видимому, которое прекрасно утверждено и совершает путь свой, или, скажу так, неподвижно движется и несется;— естественный закон, от видимого и благоустроенного умозаключающий о Началовожде оного. Ибо вселенная как могла бы составиться и стоять, если бы не Бог все осуществлял и содержал? Кто видит красиво отделанные гусли, их превосходное устройство и расположение, или слышит самую игру на гуслях, тот ничего иного не представляет, кроме сделавшего гусли или играющего на них, и к нему восходить мыслию, хотя может быть и не знает его лично. Так и для нас явственна сила. творческая, движущая и сохраняющая сотворенное, хотя и не постигается она мыслию. И тот крайне несмыслен, кто, следуя естественным указаниям, не восходить до этого познания сам собою.
Впрочем, не Бог еще то, что мы представили себе под понятием Бога, или чем мы Его изобразили, или чем описало Его слово. А если кто когда-нибудь и сколько-нибудь обнимал Его умом; то чем это докажет? Кто достигал до последнего предела мудрости? Кто удостаивался когда-нибудь такого дарования? Кто до того отверз уста разумения и привлек Дух (Пс. 118, 131 ), что при содействии сего Духа, все испытующего и знающего, даже глубины Божия (1 Кор. 2, 10), постиг он Бога, и не нужно уже ему простираться далее, потому что обладает последним из желаемых, к чему стремятся и вся жизнь и все мысли высокого ума? Но какое понятие о Боге составишь ты, который ставишь себя выше всех философов и богословов и хвалишься без меры, если ты вверишься всякому пути умозрения? К чему приведет тебя пытливый разум?
Назовешь ли Божество телом? Но как же назовешь бесконечным, не имеющим ни пределов, ни очертаний, неосязаемым, незримым? Ужели таковы тела? Какая произвольность! Естество тел не таково. Или Божество — тело, и вместе не бесконечно, не беспредельно и проч., так что Оно ни в чем не преимуществует пред нами? Какое грубое понятие! Как же Божество досточтимо, если Оно имеет очертание? Или как избежит Оно того, чтобы не слагаться из стихий, опять на них не разлагаться и вовсе не разрушаться? Ибо сложность есть начало борьбы; борьба — разделения; разделение — разрушения, а разрушение совершенно не свойственно Богу и первому естеству. Итак, в Нем нет разделения, иначе было бы разрушение; нет борьбы, иначе было бы разделение; нет сложности, иначе была бы борьба. Поэтому Божество не тело, иначе бы в Нем была сложность. На этом останавливается слово, восходя от последнего к первому. Притом, Божие свойство — все проницать и все наполнять, по сказанному: еда небо и землю не Аз наполняю, глаголет Господь (Иер. 23, 24), и еще: Дух Господень исполни вселенную (Прем. 1, 7), — как сохранится, если Бог иное ограничивает Собою, а иным Сам ограничивается? Или будет Он проницать ничем не наполненный мир, и у нас все уничтожится к поруганию Бога, Который сделается телом и утратит все Им сотворенное; или будет Он телом в числе прочих тел, что невозможно; или взойдет как в сопряжение, так и в противоположение с телами; или смешается с ними, как жидкость, и иное будет делить, а иным делиться, что нелепее и бессмысленнее Эпикуровых атомов; а таким образом распадется у нас учение о телесности Бога, и не будет иметь ни плотности, ни связности.
Если же скажем, что Бог есть тело невещественное, и притом, как думают некоторые, пятое и круговращающееся (пусть будет допущено и невещественное и пятое, а если угодно, даже бестелесное тело; так как у них слова носятся и составляются произвольно, а у меня теперь спор не об этом): то к какому роду движимых и переносимых будет принадлежать это тело? Не говорю, как оскорбительно предположение, будто бы Сотворивший с сотворенным и Носящий с носимым движутся одинаково, если только они и это предполагают. Но что же опять Его движет? Чем движется все? Чем приводится в движение и то от чего все движется? А потом, что движет и это самое? — и так далее до бесконечности. Притом, как же Ему не заключаться необходимо в месте, если только есть нечто переносимое?
Но если скажут, что Бог есть иное какое-нибудь тело, кроме пятого, хотя, например, ангельское; то откуда известно, что Ангелы телесны, какие у них тела, и чем выше Ангела будет Бог, Которому служебен Ангел? А если тело высшее ангельского; то опять введется неисчислимый рой тел, и такая глубина пустословия, в которой нигде нельзя будет остановиться. Из этого видно, что Бог не есть тело. Да сего не говорил и не допускал никто из мужей богодухновенных; такое учение не нашего двора. А потому остается предположить, что Бог не телесен.
Но если не телесен; то это не изображает и не объемлет сущности, равно как не объемлют сущности слова: нерожден, безначален, неизменяем, нетленен, и что еще говорится о Боге и о принадлежащем Богу. Ибо в Нем — Сущем выражает ли естество и самостоятельность то, что Он не имеет начала, не изменяется, не ограничивается? Напротив того, кто имеет истинно ум Божий и усовершился в умозрении, тому остается еще продолжить свои умствования и исследования, и постигнуть все бытие. К изображению и изъяснению того или другого из предметов твоего рассуждения не достаточно сказать: это тело или это рожденное; напротив, если хочешь совершенно и удовлетворительно определить мыслимое, то должен наименовать подлежащее этих сказуемых (ибо это телесное и рожденное и тленное есть или человек, или вол, или конь). Так и здесь, изведывающий естество Сущего не остановится, сказав, чем Он не есть, а напротив к тому, чем Он не есть, присовокупит и то, что Он есть (темь паче, что легче обнять умом что-нибудь одно, нежели отрицать по одиночке все, ); присовокупит, чтоб чрез исключение того, чем не есть, и через положение того, что есть, мыслимое сделалось удобопонятным. А кто, сказав, чем не есть, умалчивает о том, что есть, тот поступает почти так же, как если бы на вопрос: сколько составить дважды пять? отвечать: не составить ни двух, ни трех, ни четырех, ни пяти, ни двадцати, ни тридцати, короче же сказать, ни одного из чисел, заключающихся в десятке или в десятках, а между темь не оказать: это составить десять, то есть не остановить мысли спрашивающего на самом искомом. Ибо, как всякий ясно видит, гораздо легче и скорее посредством того, что есть, объяснить о предмете и то, чем он не есть, нежели исключая то, чем он не есть, показать, что он есть.
Поскольку же Божество у нас не телесно; то продолжим несколько свое исследование. Нигде, или где-либо Бог существует? Если нигде; то иной слишком пытливый спросить: как же может и существовать? Ибо как того, что не существует, нигде нет; так может быть и то, что нигде, вовсе не существует. А если Бог где-нибудь, то потому уже, что существует, без сомнения Он или в мире, или выше мира. Но если в мире, то или в чем-нибудь, или повсюду. И если в чем-нибудь; то будет ограничиваться малым чем-нибудь. Если же повсюду; то более, нежели чем-нибудь, а и иным многим, то есть как содержимое содержащим, так что весь Бог всем миром будет ограничиваться, и ни одно в Нем место не останется свободным от ограничения. Таковы затруднения, если Бог в мире! И еще вопрос: где Он был прежде, нежели произошел мир? А и это затруднит также не мало. Если же Бог выше мира; то неужели нет ничего, что отделяло бы его от мира? Где это нечто высшее мира? Как представить себе превышающее и превышаемое, если нет предела, который бы разделял и разграничивал то и другое? Или необходимо должна быть среда, которою бы ограничивался мире и то, что выше мира? А это что же иное, как не место, которого мы избегали? Не говорю еще о том, что Божество необходимо будет ограничено, если Оно постигается мыслью. Ибо и понятие есть вид ограничения.
Для чего же я рассуждал о сем, может быть, излишние, нежели сколько нужно слышать народу, и держась ныне утвердившегося образа речи, в котором отринуто благородное и простое, а введено запутанное и загадочное, чтобы дерево можно было узнать по плодам, то есть по темноте речений — ту тьму, которая внушает подобные учения? Не с намерением подать о себе мысль, будто бы говорю необычайное и преизобилен мудростью, связуя соузы и разрешая сокровенная, что составляло великое чудо в Данииле (Дан. 5, 12), но желая объяснить то самое, что сказать предполагалось словом моим в начале. Что же именно? То, что Божество непостижимо для человеческой мысли, и мы не можем представить Его во всей полноте.
И Оно пребывает непостижимым не по зависти. Ибо зависть далека от Божия естества, бесстрастного, единого благого и господственного, особенно зависть к твари, которая для Бога драгоценнее других, потому что для Слова что предпочтительнее словесных тварей? Притом и самое сотворение наше есть верх благости. А также причиною сему не собственная честь и слава Того, Кто исполнен (Ис. 1, 11), как будто бы непостижимость может придать Ему досточтимости и величия. Ибо пролагать себе путь к первенству тем, чтобы препятствовать другим до него достигнуть, свойственно одному софисту, чуждо же не только Богу, но и человеку сколько-нибудь благонравному. Но если есть на это другие причины, то может быть знают их наиболее приближенные к Богу, прозирающие и углубляющиеся умом в неисследимые судьбы Его, если только найдутся люди, до такой степени преуспевающие в добродетели и, по сказанному, ходящие в следах бездны (Иов. 38, 16). Сколько же можем постигать мы, которые не удобосозерцаемое измеряем малыми мерами, это нужно может быть для того, чтоб удобство приобретения не делало удобною и потерю приобретенного. Ибо обыкновенно, как с трудом приобретенное всего скорее презираем, по самой возможности приобрести снова. А потому имеющие ум почитают благодеяние за самую трудность получить благодеяние. Может быть нужно это и для того, чтобы не потерпеть нам одной участи с падшим денницею чтобы, прияв в себя всецелый свет, не ожесточить выи пред Господем Вседержителем (Иов. 15, 25) и не пасть от превозношения самым жалким падением. А может быть нужно и для того, чтобы здесь очистившимся и терпеливо ожидавшим исполнения желаемого и там оставалось нечто в награду за трудолюбие и светлую жизнь. Поэтому то между нами и Богом стоить эта телесная мгла, как древле облако между Египтянами и Евреями. Ибо это-то значить может быть: положи тьму за кров свой (Пс. 17, 19), то есть нашу дебелость, чрез которую прозревают немногие и немного.
Но кто озабочен сим, то пусть и любомудрствует, пусть и восходить на верх размышления. А нам узникам земным, как говорит божественный Иеремия (Плач. 3, 34), нам, покрытым этою грубою плотью, известно то, что как невозможно обогнать свою тень, сколько бы ни спешил, потому что она настолько же подается вверх, насколько бывает захвачена, или как зрение не может сблизиться с зримыми предметами, без посредства света и воздуха, или как породы плавающих в воде не могут жить вые воды, так и находящемуся в теле нет никакой возможности быть в общении с умосозерцаемым без посредства чего-либо телесного. Ибо всегда привзойдет что-нибудь наше, сколько бы ни усиливаются ум прилепиться к сродному и невидимому, как можно более отрешаясь от видимого и уединяясь сам в себя. И это увидим из следующего. Дух, огонь, свет, любовь, мудрость, ум, слово и подобное сему, — не наименования ли первого естества? И что ж? представляешь ли ты себе или дух без движения и разлияния, или огонь не в веществе, без движения вверх, без свойственного ему цвета и очертания, или свет не в смешении с воздухом, отдельно от того, что его как бы рождает, то есть, что светит? А каким представляешь ум, не пребывающим ли в чем-то другом? И мысли, покоящиеся или обнаруживающиеся, по твоему мнению, не движенья ли? Представляешь ли какое слово кроме безмолвствующего в нас или изливаемого (помедлю говорить, исчезающего)? Да и мудрость, в твоем понятии, что кроме навыка рассуждать о предметах Божественных или человеческих? А также правда и любовь — не похвальные ли расположения, которые противоборствуют — одно неправде, а другое ненависти, и как сами бывают напряженные и слабее, возникают и прекращаются, так подобными и нас делают, и изменяют, производя в нас то же, что краски в телах? Или надобно рассматривать Божество, сколько возможно. Само в Себе, отступившись от сих образов и собрав из них какое-то единственное представлены? Но что ж это за построение ума, которое из сих образов собрано, и не то, что они? Или как единое, но Естеству своему не сложное и неизобразимое, будет заключать в себе все эти образы, и каждый совершенно? Так трудно уму нашему выйти из круга телесности, доколе он, при немощи своей рассматривает то, что превышает его силы!
Поскольку всякая разумная природа, хотя стремится к Богу и к первой причине, однакоже не может постигнуть ее, по изъясненному мною; то, истаевая желанием, находясь как бы в предсмертных .муках, и не терпя этих мучений, пускается она в новое плавание, чтоб или обратить взор на видимое, и из этого сделать что-нибудь богом (по худому, впрочем, расчету; ибо что видимое выше и богоподобные видящего, и притом в такой мере, чтоб видящий поклонялся, а видимое, принимало поклонение? ), или из красоты и благоустройства видимого познать Бога употребить зрение руководителем к незримому, но в великолепии видимого не потерять из виду Бога.
От сего то стали поклоняться, кто солнцу, кто луне, кто множеству звезд, кто самому не6у вместе с светилами, которым дали править в мире и качеством и количеством движения; а кто стихиям: земле, воде, воздуху, огню, так как они для всего необходимы, и без них не может длиться жизнь человеческая; иные же — что кому встретилось в ряду видимых вещей, признавая богом все представлявшееся для них прекрасным. Некоторые стали поклоняться даже живописным изображениям и изваяниям, сперва родных, — и это были люди без меры предавшиеся горести и чувственности и желавшие памятниками почтить умерших; а потом и чужих, — и это сделали потомки первых, отдаленные от них временем, сделали потому, что они не знали первого естества., и чествование, дошедшее до них по преданию, стало как бы законным и необходимым, когда обычай, утвержденный временем, обратился в закон. Но думаю, что иные, желая угодить властителям, прославить силу, изъявить удивление красотой чтимого ими сделали со временем богом, а в содействии обольщению присоединялась какая-нибудь басня. Те же из них, которые были более преданы страстям, признали богами страсти, или как богов стали чествовать гнев, убийст6о, похотливость, пьянство, а не знаю, может быть, и еще что-нибудь к сему близкое; потому что в этом находили (конечно, не доброе и не справедливое) оправдание собственных грехов. И одних богов оставили на земле, других (что одно и благоразумно) скрыли под землею, а иных (сметный раздел!) возвели на небо. Потом, подчинившись своеволию и прихотям блуждающего воображения, нарекли каждому вымыслу имя какого-нибудь бога или демона, и воздвигнув кумиры, которые приманили к себе своею многоценностью, узаконили чествовать их кровьми и туками, а иные даже самыми гнусными делами и сумасбродствами и человекоубийством. Ибо таким богам приличны были такие и почести! Даже позорили себя и тем, что воздавали Божию славу морским чудовищам, четвероногим, пресмыкающимся, тому, что в сих породах наиболее гнусно и смешно, так что трудно определить, поклоняющиеся ли достойны большего презрения, или то, чему поклонялись. Но более вероятно, что презреннее служители таких богов, и еще тем в высшей степени, что, будучи по природе разумны и получив Божию благодать, лучшему предпочли они худшее. И это — одно из ухищрений лукавого, который самое добро обратил во зло, как есть много и других примеров его злотворности. Он, чтобы привлечь людей под власть свою, воспользовался их неверно направленным стремлением найти Бога и обманув в желаемом, водя как слепца, ищущего себе пути, рассеял их по разным стремнинам и низринул в одну бездну смерти и погибели.
Так было с ними; но наш руководитель разум. И поскольку мы, хотя также ищем Бога, впрочем не допускаем, чтобы могло что либо быть без вождя и правителя: то разум, рассмотрев видимое, обозрев все, что было от начала, не останавливается на сем. Ибо нет основания присваивать владычество тому, что по свидетельству чувств равночестно. А Поэтому чрез видимое ведет он к тому, что выше видимого и что дает видимому бытие. Ибо чем приведены в устройство небесное и земное, заключающееся в воздухе и под водою, лучше же сказать, то, что и сего первоначальнее, — небо, земля, воздух и водное естество? Кто смешал и разделил это? Кто содержит во взаимном общении, сродстве и согласии (хвалю сказавшего это, хотя он и не наш!)? Кто привел это в движение, и ведет в непрерывном и беспрепятственном течении? Не художник ли всего, не тот ли, кто во все вложил закон, по которому все движется и управляется? Кто же художник этого? Не тот ли, кто сотворил и привел в бытие? Ибо не случаю должно приписывать такую силу. положим, что бытие от случая; от кого же порядок? Если угодно, и то уступим случаю; кто же блюдет и сохраняет те законы, по которым произошло все первоначально? Другой ли кто, или случай? Конечно другой, а не случай. Кто же этот другой, кроме Бога? Так от видимого возвел нас к Богу богодарованный и всем врожденный разум — сей первоначальный в нас и воем данный закон!
Повторим же сказанное сначала. Бога, что Он по естеству и сущности, никто из людей никогда не находил и конечно не найдет. А если и найдет когда-нибудь; то пусть разыскивают и любомудрствуют о этом желающие. Найдет же, как я рассуждаю, когда это богоподобное и божественное, то есть наш ум и наше слово, соединится со сродным себе, когда образ взойдет к Первообразу, к Которому теперь стремится. И это, как думаю, выражается в том весьма любомудром учении, по которому познаем некогда, сколько сами познаны (1 Кор. 13, 12). А что в нынешней жизни достигает до нас, есть тонкая струя и как бы малый отблеск великого света.
Поэтому, если кто познал Бога, и засвидетельствовано, что он познал; то познание это приписывается ему в том отношении, что, сравнительно с другим, не столько просвещенным, оказался он причастником большего света. И такое превосходство признано совершенным, не как действительно совершенное, но как измеряемое силами ближнего. Поэтому Енос упова призывати Господа (Быт. 4, 26); и заслугу его составляло упование, и упование не касательно ведения, но призывания. Енох же преложен (Быт. 5, 24); но постиг ли естество Божие, или имел еще постигнуть, — это неизвестно. И в Ное, которому вверено было—целый мир, или семена мира спасти от вод малым древом, избегающим потопления, одно преимущество — богоугодность (Быт. 6, 5). И великий Патриарх Авраам, хотя оправдался верою и принес необычайную жертву — образ великой Жертвы, однако же Бога видел не как Бога, но напитал как человека, и похвален как почтивший, сколько постигал. Иаков видел во сне высокую лествицу и восхождение Ангелов; он таинственно помазует столп (может быть назнаменуя помазанный на нас Камень), дает месту, в честь Явившегося на нем, наименование: дом Божий (Быт. 28, 17), борется с Богом как с человеком (действительная ли эта борьба у Бога с человеком, или ею означается, может быть, приравнение человеческой добродетели к Богу), носить на теле знамения борьбы, показывающие, что сотворенное естество уступило победу, и в награду за благочестие получает изменение в имени, из Иакова, переименован Израилем (подлинно великое и досточестное имя!); но ни он, ни другой кто из двенадцати колен, которым он был отцом, хотя бы стоял выше самого Иакова, доселе не похвалился, что всецело объявил естество Божие, или зрак Божий. И Илии не ветр крепкий, не огнь, не землетрясение, как знаем из истории (3 Цар. 19, 12), но небольшая прохлада была знамением Божьего присутствия, и только присутствия, а не естества. Какому же Илии? Которого огненная колесница возносит к небу, означая сим в праведнике нечто превыше-человеческое. Не удивительны ли для тебя — сперва судья Маное, а потом ученик Петр? Но один не выносит лицезрения явившегося ему Бога и говорить: погибли мы, жена, потому что видели Бога (Суд. 13, 22), чем показывает, что для человека невместимо Божие даже явление, не только естество; а Петр не пускал в корабль явившегося Христа, и отсылал от себя (Лк. 5, 3–8), хотя был горячее других в познании Христа, за что наименован блаженным и удостоен важнейших поручений (Мф. 16, 16–19). Что скажем об Исаии, об Иезекииле, зрителе самых великих тайн, и о прочих Пророках? Один из них видел Господа Саваофа, сидящего на престоле славы, окруженного, славимого и закрываемого шестокрылатыми Серафимами, видел, как его самого очищали углем и предуготовляли к пророчеству (Ис. 6, 1–7). Другой описывает колесницу Божию — Херувимов, и над ними престол, и над престолом твердь, и на тверди Явившегося, а также какие-то гласы, движения и действия (Иез. 1, 22–27); и не умею сказать, было ли это дневное явление, удобосозерцаемое одними святыми, или ночное нелживое видение, или представление владычественного в нас, которым и будущее объемлется, как настоящее, или другой неизъяснимый вид пророчества — это известно только Богу Пророков и причастников подобных вдохновений. По крайней мере ни те, о которых у нас слово, ни кто другой после них, не были, по Писанию, в совет [3] и сущности Господни (Иер. 23, 18): никто не видел и не поведал естества Божия. Если бы Павел мог выразить, что заключало в себе третье небо и шествие к нему (или постепенное восхождение, или мгновенное восхищение); то может быть узнали бы мы о Боге несколько больше (если только сего касалась тайна Павлова восхищения). Но поскольку это было неизреченно; то и мы почтим молчанием; выслушав же самого Павла, который говорит: от части разумеваем и от части пророчествуем (1 Кор. 13, 9). Так и подобно сему сознается тот, кто не невежда разумом (2 Кор. 11, 6), кто угрожает представить доказательство, что говорит в нем Христос (2 Кор. 13, 3); так сознается великий поборник и учитель истины. А потому все дольнее знание, как простирающееся не далее малых подобий истины, ставить он не выше зерцал и гаданий (1 Кор. 13, 12). А если бы не опасался я подать иным о себе мысль, что до излишества и без нужды занимаюсь такими исследованиями; то сказал бы: об этом же самом, а не об ином чем может быть сказано: не можете носити ныне (Ин. 16, 12), чем само Слово давало разуметь, что со временем возможем понести и уяснить себе это. И это же самое Иоанн, Предтеча Слова, великий глас истины, признал невозможным самому миру вместити (Ин. 21, 25).
Итак, всякая истина и всякое слово для нас недомыслимы и темны. Мы как бы строим огромные здания малым орудием, когда человеческою мудростью уловляем видение сущего, когда к предметам мысленным приступаем с своими чувствами или не без чувств, которые заставляют нас кружиться и блуждать, и не можем), неприкосновенным умом касаясь неприкосновенных предметов, подойти сколько-нибудь ближе к истине и напечатлеть в уме чистые его представления. А слово о Боге, чем совершеннее, тем непостижимее; ведет к большему числу возражений и самых трудных решений. Ибо всякое препятствие, и самое маловажное, останавливает и затрудняет ход ума, и не дает ему стремиться вперед, подобно тому, как браздами вдруг сдерживают несущихся коней, и внезапным их потрясением сворачивают в сторону. Так Соломон, который до преизбытка был умудрен паче всех, и до него живших и ему современных, получил в дар от Бога широту сердца и полноту созерцания обильнее песка (3 Цар. 4, 29), чем более погружается в глубины, тем более чувствует кружения и почти концом мудрости поставляет найти, сколько она удалилась от него (Еккл. 7, 24). А Павел покушается, правда, исследовать, не говорю естество Божие (он знает, что это совершенно невозможно), а только судьбы Божии; но поскольку не находит конца и отдохновения в восхождении, поскольку любоведение ума, не достигает явно окончательного предела, а всегда остается для него нечто еще не изведанное, то (чудное дело! о, если бы и со мною было тоже!) заключает речь изумлением, именует все подобное богатством Божиим и глубиною (Рим. 11, 33), и исповедует непостижимость судеб Божиих, выражаясь почти так же как и Давид, когда он то называет судьбы Божии бездною многою (Пс. 35, 7), в которой нельзя достать основания ни мерою, ни чувством, то говорит, что удивися разум от него и от состава его, и утвердися паче, нежели на сколько простираются его силы и его объем (Пс. 138, 6).
Оставив все прочее, рассуждает Давид, обращусь к себе самому, рассмотрю вообще человеческое естество и человеческий состав. Что это за смешение в нас? что за движение? Как бессмертное срастворено с смертным? Как лиюсь я долу, и возношусь горе1? Как обращается во мне душа, дает жизнь, и сама участвует в страданиях? Как мысль и заключена в пределы и неопределима, и в нас пребывает и все обходить в быстроте своего стремления и течения? Как сообщается и передается со словом, проницает сквозь воздух, входит с самыми предметами? Как приобщена к чувству и отрешается от чувств? И еще прежде сего: Как в художнической храмине природы производится и первоначальное наше созидание и составление, и окончательное образованы и усовершение? Какое это пожелание и разделение в нас пищи? Кто нас, не принуждая, привел к первым источникам и средствам жизни? Как тело питается яствами, а душа словом? Что за влечение природы, что за взаимная наклонность у родителей и детей, связующая их любовью? Как виды (творений) постоянны и не сходятся в отличительных признаках? Как, при таком их множестве, особенности неделимых неуловимы? Как одно и тоже живое существо вместе смертно и бессмертно, —смертно, потому что прекращается собственная его жизнь, — и бессмертна, потому что оно рождает другие живые существа? Одно отходит, другое приходит, как в текущей реке, которая не стоить на месте и всегда полна.
Много еще можем любомудрствовать о членах и частях тела, о взаимной их стройности, тогда как они, по закону и соразмерности природы, сообразно нуждам и для красоты, одни сближены, другие отдалены между собою, одни выдались, другие вдались, одни. соединены, другие разделены, одни объемлют других, другие сами объемлются; много о звуках и слухе, о том, как звуки переносятся от звучных орудий, и слух приемлет их и входит с ними во взаимное общение вследствие ударения и напечатления в посредствующем воздухе; много о зрении, которое неизъяснимым образом. сообщается с видимыми предметами, приходит в движение по одному мановению воли и в то же с ним время, — в каком отношении и уподобляется оно мысли, потому что с одинаковою быстротою и мысль сходится с предметом мышления, и взор с предметом зрения; много о прочих чувствах, которые служат какие-то, не созерцаемыми для ума, приемниками внешнего; много об успокоении во время сна, о сонных видениях, о памяти и припамятовании, о рассудке, раздражительности и пожелании, коротко сказать, о всем, что населяет этот малый мир — человека.
Хочешь ли, перечислю тебе различие других животных в отношении к нам и друг к другу, то есть каждого природу, образ рождения и воспитания, местопребывание, нравы и как бы законы общежития. Отчего одни живут стадами, другие по одиночке; одни травоядны, другие плотоядны: одни свирепы, другие кротки; одни привязаны к человеку и около него кормятся, другие неукротимы и любят свободу; одни как бы близки к разумности и способны учиться, другие вовсе бессмысленны и не переимчивы; одни имеют большее число чувств, другие меньшее; одни неподвижны, другие переходят с одного места на другое, а иные весьма быстры; одни отличаются и величиною и красотою, или чем-нибудь одним, а другие или весьма малы, или очень безобразны, или то и другое; одни крепки, другие малосильны; одни мстительны, другие подозрительны и коварны, иные неосторожны; одни трудолюбивы и домостроительны, другие совершенно не деятельны и беспечны? И еще кроме этого: отчего одни пресмыкаются по земле, другие ходят в прямом положении; одни любят сушу, другие сушу и воду; одни чистоплотны, другая неопрятны: одни живут попарно, другая нет; одни целомудренны, другие похотливы; одни многоплодны, другие не многоплодны; одни долговечны, другая маловечны? Истощилось бы у меня слово, если бы описывать все в подробности.
Рассмотри природу плавающих в воде, которые скользят и как бы летают по влажной стихии, дышат собственным своим воздухом, а в нашем воздухе подвергаются той же опасности, какой мы — в воде; рассмотри их нравы, страсти, рождения, величину, красоту, привязанность к месту, странствования, сходбища и разлучения, свойства почти 6лизкие к свойствам животных земных, а у иных даже общие, и свойства противоположные как в родах, так и в неделимых.
Рассмотри также стада птиц не певчих и певчих, разнообразие в их виде и цвете. Какая причина cлaдкoпения у птиц певчих, и от кого это? Кто дал кузнечику цевницу на перси? Кто дает птицам эти песни и щебетанья на древесных ветвях, когда, возбужденные солнцем музицировать в полдень, наполняют они звуками леса и сопровождают пением путника? Кто соплетает песнь лебедю, когда распростирает он крылья по воздуху, и ими свиряя, выводить как бы мирный стих? Не буду говорить о вынужденных звуках и о том, в чем ухищряется искусство, подражая действительности. Отчего павлин, кичливая мидийская птица, любит так убранство и честь, что, заметив подходящего, или, как говорят, с намерением нравиться женскому полу (так как чувствует свою красоту), с величавой выступкой, вытянув шею и развернув кругообразно блестящие золотом и усеянные звездами перья, выставляет красу свою на показ любителям? Божественное Писание восхваляет мудрость жен в тканях, говоря: кто дал есть женам ткания мудрость, или испещрения хитрость (Иов. 38, 36)? Но это естественно для животного разумного, которое избыточествует мудростью и простирается даже к небесному. Подивись лучше природной смышлености бессловесных, и если можешь, представь на это свои объяснения. Как у птиц гнезда (будут ли это камни, дерева, или кровли) устроены безопасно и вместе красиво, со всеми удобствами для птенцов? Откуда у пчел и пауков столько трудолюбия и искусства? У одних соты сложены из шестиугольных чашечек, обращенных одна на другую и укрепленных перегородками, которые в каждых двух чашечках пресекаются под прямым углом. И все это с таким искусством делают пчелы в темных ульях, когда их постройки не видимы. А пауки из тонких и почти воздушных нитей, протянутых в разных направлениях, и из веществ неприметных для взора, ткут хитроплетенные ткани, которые бы служили им честным жилищем и уловляли немощных для пищи. Производил ли что подобное какой Эвклид, любомудрствующий о несуществующих чертах и трудящийся над доказательствами? У какого Паламида найдешь такие движения и построения войск, хотя и они, как говорят, переняты у журавлей, которые летают строем и разнообразят свой полет? Производили ли что подобное Фидии, Зевксисы, Полигноты, Парразии, Аглаофоны, умеющие отлично живописать и ваять красоту? Сравнится ли Кносский хор пляшущих, который так прекрасно выработан Дедалом в дар невесте, или Критский неудобовыходимый и, говоря стихотворчески, не распутываемый лабиринт, который, по ухищрению искусства, неоднократно возвращается на прежний след? Умалчиваю о сокровищницах и сокровищехранителях у муравьев, о запасе пищи, сообразном времени, и о том, что еще, как известно, рассказывают об их путешествиях, предводителях и о строгом порядке дел.
А если доступны тебе причины сего, и ты познал, сколько в сем разума; то рассмотри различия растений, до искусственности примечаемой в листах, по которой они вместе и всего приятнее для взора, и всего полезные для плодов. Рассмотри разнообразие и богатство самых плодов, особенно же преимущественную красоту наиболее необходимых. Рассмотри силы корней, соков, цветов, запахов не только самых приятных, но и здоровых, привлекательность и качества красок. Рассмотри также драгоценность и прозрачность камней. Природа, как на общем пиршестве, предложила тебе все, и что нужно для тебя, и что служить к твоему удовольствию, чтоб ты, сверх прочего, из самых благодеяний познал Бога, и из своих потребностей приобрел больше сведений о себе самом.
После сего изойди широту и долготу общей всем матери — земли, обойди морские заливы, соединяемые друг с другом и с сушею, красоту лесов, реки, обильные и неиссякающие источники, не только холодных и годных для питья вод, текущих поверх земли, но и тех, которые под землею пробираются по каким-то расселинам, и оттого ли, что гонит и отталкивает их крепкий ветер, или оттого, что разгорячает сильная борьба и сопротивление, проторгаются понемногу, где только могут, и для нашего употребления во многих местах доставляют различных свойств теплые бани — это безмездное и самосоставное врачевство. Скажи, как и откуда это? Что значит эта великая и безыскусственная ткань? Здесь все не менее достохвально, станем ли что рассматривать во взаимном отношении, или в отдельности. Отчего стоить земля твердо и неуклонно? Что поддерживает ее? Какая у ней опора? Ибо разум не находит, на чем бы утверждаться сему, кроме Божией воли. Отчего земля, то поднята на вершины гор, то осаждена в равнины, притом так разнообразно, часто и постепенно меняет свои положения, и тем богатее удовлетворяет нашим нуждам и пленяет нас своим разнообразием? И отделена ли она для жилищ человеческих, или необитаема, поскольку перерезывается хребтами гор или иным чем отсекается и отходить для иного назначения, — везде служит самым ясным доказательством всемогущества Божия! А в море, если бы не удивляла меня величина, я стал бы дивиться кротости, как оно, и ничем не связано, и стоить в своих пределах. И если бы оно не удивляло меня кротостью, я сталь бы дивиться его величине. Поскольку же удивляет тем и другим; то восхвалю силу, какая видна в том и другом. Что собрало в него воды? Что связало их? Отчего море и воздымается и стоить в своем месте, как бы стыдясь смежной суши? Отчего и принимает в себя все реки, и не прибывает, по преизбытку ли своей величины, или, не знаю, какую еще сказать на это причину? Почему для него — столь огромной стихии, пределом песок? Что могут на это сказать естествословы, мудрые в пустом, которые действительно меряют море малою чашею, то есть предмет великий — своими понятиями? Не лучше ли мне кратко полюбомудрствовать о сем из Писания, так как это и убедительнее, и вернее длинных рассуждений? Повеление окружи на лице воды (Иов. 26, 10). Вот узы для влажного естества! Но не дивишься ли, не изумляешься ли мыслью, смотря, как оно на малом древе и ветром несет земного пловца, чтобы для его нужд и сообщений были связаны и суша и море, чтоб отдаленное между собою по природе большими пространствами стекалось в одно для человека? А источников какие первоначальные источники? Разыскивай, человек, если можешь что исследовать и найти! Кто прорыл реки на равнинах и в горах? Кто дал им беспрепятственное течение? Какое чудо противоположностей — и море не переполняется, и реки не останавливаются! Что питательного в водах? Отчего эта разность, что одни растения орошаются сверху, другие напоеваются чрез корни? — Да наслажусь и я несколько словом, рассуждая об утехах, посылаемых Богом!
Теперь, оставив землю и земное, чтоб слово у меня шло порядком, воспари на крылах мысли в воздух; оттуда поведу тебя к небесному, на самое небо, выше неба и так далее. Не осмеливается, правда, слово простираться высоко, но прострется, впрочем не сверх позволенного. Кто разлил воздух — это обильное и неоскудевающее богатство, которым пользуются не по достоинствам и случаям, которое не удерживается пределами, раздается не по возрастам, подобно манне приемлется не сверх нужды, тем и честно, что уделяется всякому в равной мере, воздух — эту колесницу пернатых тварей, это седалище ветров воздух, который благорастворяет времена года, одушевляет животных, лучше же сказать, соблюдает душу в теле, воздух, в котором тела, и с которым слово, в котором свет и освящаемое, а также и зрение, чрез него протекающее? Рассмотри и то, что далее воздуха. Ибо не соглашусь предоставить воздуху такую область, какая ему приписывается. Где хранилища ветров? Где сокровищницы снега? Кто же, по Писанию, родивый капли росныя? Из чьего чрева исходит лед (Иов. 38, 28–29)? Кто связуяй воду на облацех (Иов. 26, 28)? Кто часть ее остановил на облаках (не чудно ли видеть текучее вещество удерживаемое словом!), и другую изливает на лице земли и сеет благовременно и в должной мере, не оставляя и всей влажной сущности свободною и неудержимою (довольно и при Ное бывшего очищения! притом Нелживейший не забывает Своего завета), и не удерживая ее совершенно (чтобы опять не иметь нам нужды в Илии, прекращающем засуху)? Сказано: аще затворит небо, кто отверзет (Иов. 12, 14), и аще отверзет хляби (Мал. 3, 10), кто удержит? Кто стерпит безмерность того и другого, если Посылающий дождь не распорядит всего по Своим мерам и весам? Какое любомудрое учение о молниях и громах предложишь мне ты, который гремишь с земли, хотя не блещешь и малыми искрами истины? Причиною сего назовешь ли какие испарения, выходящие из земли и производящие облака, или какое-нибудь сгущение воздуха, или сжатие и столкновение редчайших облаков, так что сжатие произведет у тебя молнию, а расторжение — гром? Или наименуешь какой-нибудь сгнетенный и потом не находящий себе выхода ветр, который, будучи сгнетаем, блистает молнией, и проторгаясь издает гром?
Но если ты прошел умом воздух и все, что в воздухе; то коснись уже со мною неба и небесного. Но здесь да водить нас более вера, нежели разум, если только уразумел ты свою немощь, когда рассматривал ближайшее к тебе и узнал способ узнать то, что выше разума, а не остаться вовсе земным и преданным земному, не знающим даже и этого самого — своего незнания. Кто округлил небо, расставил звезды? Лучше же сказать, что такое самое небо и звезды? Можешь ли сказать это, ты человек высокопарный, который не знаешь и того, что у тебя под ногами, не можешь привести в меру себя самого, а любопытствуешь о том, что выше твоей природы, и желал бы объять неизмеримое? Положим, что постигнуты тобою круги, круговращения, приближения и отдаления, восхождения звезд и солнца, какие-то части и их подразделены и все то, за что превозносишь ты чудную науку свою; но это не уразумение еще сущего, а только наблюдение над каким-то движением, подтвержденное долговременным упражнением, приводящее к единству наблюдения многих, а потом придумавшее закон и возвеличенное именем науки; — так видоизменения луны стали известными для многих, и зрение [4] принято за начало познания! Но если ты очень знающ в этом, и хочешь, чтобы удивлялись тебе по праву; скажи: какая причина такого устройства и движения? Отчего солнце поставлено в знамение целой вселенной и пред взором всякого, как вождь сонма, светлостью своею затмевающий прочие звезды более, нежели сколько затмеваются они некоторыми из них самих, чему доказательством служит то, что хотя звезды и сами светят, однако же солнце превосходить их светом, и звезды не видимы, как скоро восходят вместе с солнцем? Оно прекрасно, как жених, быстро и велико, как исполин (не могу заимствовать ему похвалы из другого писания, кроме моего (Пс. 18, 6); такова его сила, что от края до края все объемлет своею теплотою, и ничто не может не ощущать его, напротив того все им исполняется, и зрение — светом, и телесное естество — теплотою, между тем как оно согревает, но не сжигает, по причине своего кроткого благорастворения и стройного движения, для всех открыто и всех равно объемлет. Но рассуждал ли ты о сей мысли? Солнце в чувственном то же, что Бог в мысленном, сказал один из не наших. Оно просвещает взор, как Бог ум, и всего прекраснее в видимом, как Бог в умосозерцательном. Но чем первоначально приведено солнце в движение? Чем непрестанно движется и круговращается оно — неизменное во своем законе, в подлинном смысле неподвижное, неутомимое, живоносное и, как справедливо воспевают стихотворцы, живородящее, никогда не прекращающее ни течения, ни благодеяний своих? Как творит оно день на земле, и ночь под землею? Или не знаю, как надобно выразиться, смотря на солнце. Что значить это прибавление и убавление дни и ночей, это (употреблю несколько странное выражение) равенство в неравенстве? Как солнце производит и разделяет времена года, которые чинно приближаются и удаляются, и будто в хороводе друг с другом то сходятся, то расходятся, сходятся по закону любви, расходятся по закону 6логочиния, даже постепенно между собою сливаются, и неприметно приближаются, подобно наступающим дням и ночам, чтобы внезапностью своею не произвести скорбного ощущения? Но оставим солнце. Познал ли ты естество и видоизменения луны, меру света ее и пути? И как солнце владычествует над днем, а она начальствует над ночью? Одна дает смелость зверям, другое восставляет человека на дело, что когда наиболее полезно, то возвышаясь, то понижаясь? Разумел ли еси соуз плиад и ограждение орионово (Иов. 36, 31), яко исчитаяй множество звезд и всем им имена нарицаяй (Пс. 146, 4), как знающий различие каждой звезды и чин ее движения, чтоб мог я поверить тебе, когда по звездам определяешь нашу судьбу, и тварь вооружаешь на Творца?
Что скажем? Остановить ли нам слово здесь — на веществе и видимом? Или поскольку Моисеева скиния наименована в Слове противообразным целого мира, то есть совокупности видимого и невидимого (Евр. 9, 24); то, проникнув за первую завесу, и взойдя выше чувственного, проникнуть нам во святая — в мысленное и небесное естество? Но и его, хотя оно и не телесно, не можем видеть нетелесным образом, почему называется оно огнем и духом, или и действительно таково. Ибо говорится, что творить Ангелы своя духи и слуги своя пламень огненный (Пс. 106, 4), разве творить значить здесь не более как сохранять в подчинении закону, по которому созданы; духом же и огнем называется естество это, частью как мысленное, а частью как очистительное; потому что и Первая Сущность приемлет те же наименования. Впрочем, да будет оно у нас не телесно, или, сколько можно, близко к тому. Видишь, как кружимся в слове, и не можем поступить далее! Разве простремся в той мере, в какой знаем, что есть какие-то Ангелы, Архангелы, Престолы, Господства, Начала, Власти, Светлости, Восхождения, умные Силы или Умы, природы чистой, беспримесные, непреклонные или неудобопреклоняемые ко злу, непрестанно ликовствующие окрест первой Причины. Эти природы, как воспел бы о них иной, или от первой Причины озаряются чистейшим озарением, или, по мере естества и чина, иным способом приемлют иное озарение; они так вообразили и напечатлели в себе Благо, что соделались вторичными светами, и посредством излияний и передаяний первого Света могут просвещать других; они служители Божией воли, сильны, как по естественной своей, так и по приобретенной ими крепости, все обходят, всем и везде с готовностью предстают, по усердию к служению и по легкости естества. Эти умы прияли каждый одну какую либо часть вселенной, или приставлены к одному чему-нибудь в мире, как ведомо это было все Устроившему и Распределившему, и они все ведут к одному концу, по мановению Зиждителя всяческих, песнословят Божие величие, созерцают вечную славу и притом вечно, не для того, чтобы прославился Бог (нет ничего, что можно было бы приложить к Исполненному, Который и для других есть податель благ), и чтобы не преставали получать благодеяния даже первые по Боге природы.
И если это воспето по достоинству, то благодарены Троице и единому в Трех Божеству! А если не достаточнее желания; то и в этом случае победило слово мое; ибо оно трудилось доказать одно то, что выше ума естество даже вторичных существ, а не только Первого и Единого, повременю говорить, Превысшего всех.
[1] Платон в Тимее.
[2] Внешний опыт.
[3] По-гречески εν υποσηματι, почти тоже, что в сущности.
[4] Опыт.