Якоже не искусиша имети Бога в разуме, предаде их Бог в неискусен ум, творити неподобная (Рим. 1, 28).
1. Чтобы не показалось, что апостол, ведя длинную речь о мужеложестве, намекает на римлян, он перешел, наконец, к грехам другого рода и во всей речи своей касается других лиц. И как всегда, беседуя с верующими о грехах и желая доказать, что их должно избегать, апостол приводит в пример язычников, говоря: не в страсти похотений, якоже и языцы неведущии Бога, и далее: не скорбите, якоже и прочии не имущии упования (1 Сол. 4, 5, 13), так и здесь он указывает на грехи язычников и лишает последних всякого оправдания, говоря, что дерзновения их зависят не от неведения, но от склонности. Потому не сказал: так как не уразумели, но говорит: якоже не искусиша имети Бога в разуме, показывая, что грехи их происходили преимущественно от развращенного рассудка и любви к словопрениям, а не случайного восприятия, — были грехами не плоти, как утверждают некоторые еретики, но ума и порочного желания, и что источник всех зол заключается именно здесь. Так как ум их сделался превратным, то все, наконец, пришло в беспорядок и смятение, когда руководитель оказался поврежденным. Исполненных всякия неправды, лукавства, лихомания, злобы (Рим. 1, 29). Заметь, как речь постепенно усиливается; апостол называет их исполненными, и притом всякия неправды. Назвавши вообще порок, он потом переходит к видам его и к подверженным этим грехам, которых он с выразительностью и называет исполненными зависти, убийства, потому что убийство происходит от зависти, как это и показано на примерах Авеля и Иосифа. Потом, сказав: рвения, льсти, злонравия, шепотники, клеветники, богомерзски, досадители (Рим. 1, 29–30) и поставив в числе преступлений и те, которые для многих кажутся безразличными, апостол опять усиливает обвинение, восходя к твердыне зол и присовокупляя: горды. Согрешить и много думать о себе — хуже самого греха, потому апостол и коринфян обвиняет в том же самом, говоря: и вы разгордестеся (1 Кор. 5, 2). Если тот, кто гордится добрым делом, обыкновенно этим все губит, то какого наказания достоин тот, кто делает это по поводу грехов? Такой человек, наконец, не способен будет и раскаяться. Далее апостол говорит: обретатели злых, показывая, что они не довольствовались сделанным уже злом, но изобретали и другое, что опять было свойственно людям, поступавшим намеренно и по собственному расположению, а не по увлечению и подражанию. Сказавши о пороке в частности и доказав, что язычники опять восстали и против самой природы (родителем, — говорит апостол, — непокоривы), он восходит, наконец, к корню столь великой порчи, называя их нелюбовными, непримиримыми (Рим. 1, 31). И Христос указывает эту же причину порочности, когда говорит: за умножение беззакония, изсякнет любы (Mф. 24, 12). Об этом говорит здесь и Павел: непримирительны, нелюбовны, неклятвохранительны, немилостивны, показывая, что они погубили самый дар природы. Мы имеем некоторое естественное расположение друг к другу, которое свойственно даже животным, как и сказано: всяко животно любит подобное себе, и всяк человек искренняго своего (Сир. 13, 19). Но язычники сделались свирепее зверей. Таким образом Павел изобразил нам здесь болезнь, распространившуюся во вселенной от порочных учений, и ясно доказал, что та и другая немощь происходят от собственного нерадения больных. Наконец апостол, как сделал и относительно учения, показывает, что язычники и здесь (в жизни) лишены извинения, потому и говорит: нецыи же и оправдание Божие разумевше, яко таковая творящии достойни смерти суть, не точию сами творят, но и соизволяют творящим (Рим. 1, 32). Предположив два возражения, он предварительно разрешил здесь их оба. Может быть, ты скажешь, говорит он, что ты не знал, как должно тебе поступать. Хорошо. Если и не знал, то виновен ты, оставивши Бога, дающего тебе знание. Но теперь мы на основании многого доказали, что ты знал и грешил добровольно. Но ты, скажешь, увлекался страстью? Зачем же содействуешь другим и хвалишь? Не точию сами творят, — говорит апостол, — но и соизволяют творящим. Таким образом, чтобы обличить язычника, апостол прежде всего ставит на вид самый тяжкий и неизвинительный грех, потому что одобряющий грех гораздо хуже самого согрешившего. Итак, сказавши об этом предварительно, апостол в следующих словах опять еще сильнее уличает язычника, говоря так: сего ради безответен еси, о человече, всяк судяй: им же бо судом судиши друга, себе осуждаеши (Рим. 2, 1). Это он сказал, обращаясь к правителям, так как тот город (Рим) имел тогда у себя в руках власть над всею вселенною. Итак, апостол прежде всего говорит: всякий, кто бы ты ни был, сам лишаешь себя оправдания, так как когда ты осуждаешь прелюбодея, а сам прелюбодействуешь, то хотя бы никто из людей и не осуждал тебя, но ты в приговоре о виновном выносишь определение и о себе самом. Вемы бо, яко суд Божий есть поистинне на творящих таковая (Рим. 2, 2). Чтобы кто-нибудь не сказал о себе, что он доселе избегал суда, апостол, устрашая его, говорит, что у Бога не так, как здесь. Здесь один наказывается, а другой, делающий то же самое, избегает наказания. Но там — иначе. Таким образом, апостол говорит, что судья знает правду, но откуда знает — не прибавил, потому что было излишне. Ведь в рассуждении нечестия он указал то и другое — и то, что человек поступал нечестиво, зная о Боге, и то, что он знал о Нем из рассмотрения творения. Так как там не всем было ясно, то он сказал о причине, здесь же, когда стало всем известно, он проходит мимо. Когда же говорит — всяк судяй, обращает речь не к одним начальникам, но также к людям частным и подчиненным.
2. Все люди, хотя бы не имели ни (судейского) престола, ни палачей, ни палки, однако судят согрешающих, делая это в разговорах и общих беседах, а также судят и судом своей совести. Так, никто не осмелился бы сказать, что прелюбодей не заслуживает наказания. Но осуждают, говорит апостол, других, а не самих себя. Поэтому он сильно восстает на таковых, говоря: помышляеши ли же сие, о человече, судяй таковая творящим и творя сам такожде, яко ты избежиши ли суда Божия (Рим. 2, 3)? Так как апостол и на основании учения, и на основании дел доказал великий грех вселенной, состоящий в том, что, хотя люди и были мудры и имели руководителем мир, однако не только оставили Бога, но избрали вместо Него подобия гадов, обесчестили добродетель, по влечению естества предались пороку и даже восстали на самое естество, то, наконец, переходит к доказательству того, что все делающие так будут наказаны. Впрочем, говоря о самых делах, он уже упоминал и о наказании, сказавши: возмездие еже подобаше прелести их в себе восприемлюще (Рим. 1, 27). Но так как они не чувствуют этого возмездия, то апостол возвещает о другом, которого они особенно боялись. Впрочем, он уже открыл и это наказание. Когда говорит: суд Божий есть поистинне (Рим. 2, 2), говорит ни о чем-либо другом, но именно об этом наказании. Кроме того, он опять подтверждает свою речь другими более сильными доводами, говоря так: помышляеши ли же сие, о человече, судяй таковая творящим и творя сам такожде, яко ты uзбежuшu ли суда Божия? И своего суда ты не избежал, — неужели же избежишь Cуда Божия? И кто может это сказать? Конечно, ты осудил самого себя. Но если так велика строгость этого судилища, и ты не мог пощадить самого себя, то каким образом Бог, безгрешный и безгранично праведный, тем более не сделает этого? Или ты себя самого осудил, а Бог одобрит и похвалит? И какой это могло бы иметь смысл? Конечно, ты сам достоин большего наказания, чем тот, которого ты осудил. Не одно ведь и то же — просто согрешить и, наказавши другого согрешившего, самому впасть в тот же самый грех. Ты видишь, как апостол увеличил вину? Если ты, говорит он, наказываешь меньшего грешника, между тем как сам не перестаешь осквернять себя грехами, то как Бог, никогда непричастный греху, гораздо больше не осудит и не обвинит тебя, уже осужденного собственными твоими помыслами? А если ты говоришь, что сам признаешь себя достойным наказания, но вследствие долготерпения (Божия) пренебрегал исправлением и, так как не подвергся наказанию вслед за преступлением, имел даже надежду на милость Божию, то знай, что вследствие этого самого тебе нужно наиболее бояться и трепетать. Господь медлит наказанием не для того, чтобы совсем не подвергать наказанию, но для того, чтобы, если ты останешься неисправимым, наказать с большею строгостью, чего никогда пусть не случится с тобою. Потому апостол присовокупляет, говоря: или о богатстве благости и кротости и долготерпении нерадиши, нe ведый, яко благость Божия на покаяние тя ведет (Рим. 2, 4)? Восхвалив долготерпение Божие и показав величайшую его пользу для внимательных (а она в том, чтобы привлекать грешников к покаянию), апостол усиливает страх. Для воспользовавшихся, как должно, оно служит основанием спасения, а для презревших — поводом к большему наказанию. А что касается распространенного мнения, что Бог, будучи благ и долготерпелив, не ищет наказания, то, когда ты, внушает апостол, говоришь это, то говоришь не о чем ином, как о привлечении на себя наказания. Ведь Бог являет Свою величайшую милость для того, чтобы ты освободился от грехов, а не для того, чтобы ты прибавил новые, а как скоро этого не делаешь, то наказание будет ужаснее. Так как Бог долготерпелив, то поэтому тебе особенно и не должно грешить и Его благодеяния обращать в повод к неблагодарности, ведь хотя Он и долготерпелив, но все-таки и наказывает. Откуда это видно? Из следующих слов апостола. А именно, если нечестие велико и нечестивые остались без наказания, то всецело необходимо их подвергнуть ему. Если и люди не оставляют этого без внимания, то как оставит Бог? Таким образом апостол отсюда повел речь о Суде. Доказав, что многие, если не раскаются, оказываются виновными, а потом — что здесь они не подвергаются наказанию, он заключает отсюда, что Суд должен быть, и при этом строжайший. Поэтому говорит: по жестокости же твоей и непокаянному сердцу собираеши себе гнев (Рим. 2, 5). Когда человека не смягчает благость и не преклоняет страх, то что может быть грубее его? Апостол уже показал Божие человеколюбие, а теперь говорит о наказании, именно о том, что оно для не обратившегося и при таких условиях будет невыносимо. И смотри, какие точные он употребляет выражения, когда говорит: собираеши себе гнев, представляя его вообще чем-то сберегаемым и показывая, что виновником гнева служит не судия, а сам подсудимый. Сам ты, говорит он, собираеши себе, а не Бог тебе. Он сделал все, что было нужно, дал тебе способность распознавать доброе и недоброе, явил долготерпение, призвал к покаянию, угрожал страшным днем, всем привлекая тебя к покаянию. Если же ты остаешься непреклонным, то собираеши себе гнев в день гнева и откровения праведнаго суда Божия (Рим. 2, 5). Чтобы ты, услышав о гневе, не признал его действием страсти, апостол прибавил: праведнаго суда Божия. И прекрасно сказал — откровения, потому что тогда это открывается, когда каждый принимает по достоинству. Здесь многие часто вредят и злоумышляют вопреки справедливости, а там не так. Иже воздаст коемуждо по делом его: овым убо по терпению дела благаго (Рим. 2, 6).
3. В беседе о Суде и будущем наказании апостол был грозным и строгим, а здесь он не тотчас изобразил ожидаемое мучение, но обратил речь к более приятному — к воздаянию добрых, говоря так: овым убо по терпению дела благаго, славы и чести и нетления ищущим, живот вечный (Рим. 2, 7). Здесь он ободряет и тех, которые пали в искушениях, и показывает, что не должно полагаться только на веру, потому что тот (будущий) Суд будет оценивать и дела. Заметь, что, говоря о будущем, апостол не может ясно изобразить всех благ, но говорит о славе и чести. Так как эти блага превосходят все человеческое, и апостол не может указать здесь (на земле) подобия их, то он, насколько доступно, изображает их при помощи того, что у нас считается лучшим, сравнивая их со славой, честью, жизнью, которые для всех людей являются предметом особого попечения. Но однако небесные блага не таковы, а, как нетленные и бессмертные, несравненно выше этого.
Видишь ли, как апостол, упомянув о нетлении, отверз нам двери к познанию воскресения тел? Ведь нетление принадлежит телу, подверженному тлению. Потом, так как этого было недостаточно, он присовокупил славу и честь. Все ведь восстанем нетленными, но не все в славу, а одни для наказания, другие же для славы. А иже по рвению (Рим. 2, 8), — говорит далее. Опять он лишает извинения тех, которые жили в пороке, и доказывает, что они впали в грех по упорству и беспечности. Противляются убо истине, повинуются же неправде. Вот и другое опять обвинение. Какую защиту может иметь тот, кто избегает света и избирает тьму? И притом апостол не сказал: принуждаются и подвергаются насилию, но: повинуются неправде, чтобы ты понял, что их падение — от свободной воли, а преступление — не от необходимости. Скорбь и теснота на всяку душу человека творящаго злое (Рим. 2, 9). То есть хотя бы кто-нибудь был богат, хотя бы был консулом или даже царем — слово Суда никого не устыдится, и достоинства здесь не имеют никакого места. Итак, показавши чрезмерность болезни, представив ее причину — беспечность больных, конец — ожидающую их погибель и легкость исправления, апостол опять и в наказании увеличивает тяжесть для иудея, говоря: иудеа же прежде и еллина (Рим. 2, 9). Кто пользовался большим наставлением, тот, нарушив закон, должен подвергнуться и большему наказанию. Таким образом, насколько мы рассудительнее и могущественнее, настолько большему наказанию подвергаемся за грехи. Если ты богат, то от тебя потребуется больше пожертвований, чем от бедного; если ты более умен, то потребуется и больше послушания; а если облечен властью, то нужны выдающиеся добрые дела и во всем прочем ты должен поступать по мере своих сил и возможности. Слава же и честь и мир всякому делающему благое, иудееви же прежде и еллину (Рим. 2, 10). О каком иудее здесь говорит апостол и о каких эллинах беседует? О живших до пришествия Христова. Не дошла еще речь до времен благодати, но апостол пока останавливается на временах более ранних, приготовляя издали и постепенно уничтожая различия между иудеем и эллином, чтобы, когда сделает это в рассуждении благодати, не показалось бы чем-то новым и затруднительным для понимания. Ведь если не было никакого различия в более ранние времена, когда не воссияла еще благодать Христова, когда деяния иудеев для всех были почтенны и блестящи, то что могли бы об этом сказать тогда, когда явилась столь великая благодать? Вследствие этого, конечно, апостол и раскрывает такое учение с большим тщанием. Слушатель, узнав, что оно господствовало в древние времена, тем скорее примет его теперь — по принятии веры. А под эллинами апостол разумеет здесь не идолопоклонников, но людей богобоязненных, повинующихся естественному закону, которые, за исключением соблюдения иудейских обрядов, исполняли все относящееся до благочестия. Таковы были Мелхиседек и бывшие с ним, Иов, ниневитяне, Корнилий. Итак, апостол заранее подкапывает преграду между обрезанием и необрезанием, еще издали уничтожает это различие, чтобы совершить это без всякого подозрения со стороны и приступить к делу на другом основании, как и свойственно всегда апостольской мудрости. Если бы он стал доказывать это прямо о временах благодати, то, кажется, речь его вызвала бы большое подозрение, но когда, рассуждая о господствующих в мире нечестии и развращении, он, по связи речи, доходит и до этого предмета, то делает свое учение совершенно свободным от подозрений.
4. А что таково было намерение Павла и по этой именно причине он так расположил свою речь, видно из следующего. Если бы он не старался подготовить это, то ему достаточно было бы сказать: по жестокости твоей и непокаянному сердцу собираеши себе гнев в день гнева (Рим. 2, 5) и — прекратить эту речь, потому что она уже окончена. Но так как задача его была не в том, чтобы сказать только о будущем Суде, но и доказать, что иудей не имеет никакого преимущества пред таким эллином и не должен много думать о себе, то он идет далее и воспользовался указанным планом. Итак, смотри же: апостол привел слушателя в страх, возвестив ему о страшном дне, сказал, насколько дурна порочная жизнь, доказал, что никто не грешит по неведению и не свободен от наказания, значит, если еще не подвергся наказанию, то несомненно подвергнется. После этого, наконец, он желает раскрыть, что учение закона не было чем-то совершенно необходимым, так как и наказание, и награда бывают за дела, а не за обрезание и необрезание. Итак, когда апостол сказал, что эллин несомненно будет наказан, и из этого положения, как неоспоримого, вывел заключение, что он будет и награжден, то этим уже показал, что закон и обрезание излишни. Здесь он борется преимущественно с иудеями. Так как они любили спорить и, во-первых, вследствие гордости признавали для себя низким считаться наравне с язычниками, а во-вторых, смеялись над учением о том, что вера покрывает все грехи, то апостол сперва обвинил язычников, о которых завел речь, чтобы без всякого подозрения и смелее напасть на иудеев; потом, перешедши к рассуждению о наказании, доказывает, что иудей не только не получает никакой пользы от закона, но даже обременяется им; все это он и подготовил выше. Если язычник неизвинителен в том отношении, что не сделался лучшим при руководстве природы и разума, то гораздо более неизвинителен иудей, который вместе с этим руководством получил учение и от закона. Таким образом апостол, убедив иудея легко согласиться с этою мыслью в отношении к грехам других, поневоле заставляет его, наконец, сделать то же самое и по поводу своих грехов. А чтобы речь его была хорошо принята, он начинает ее с более приятного, говоря так: слава же и честь и мир всякому делающему благое, иудееви же прежде и еллину. Здесь, какие бы блага кто ни имел, пользуется ими среди многих беспокойств, будет ли это богач, владелец или царь; он часто бывает в раздоре, если не с другими, то с самим собою и имеет в своих помыслах жестокую брань. Но там (в пользовании небесными благами) не бывает ничего подобного, напротив, — все тихо, свободно от смятения, соединено с истинным миром. Итак, апостол, научив при помощи сказанного выше, что и не имеющие закона будут наслаждаться теми же благами, представляет и основания, говоря так: несть бо на лица зрения у Бога (Рим. 2, 11). Когда он говорил, что за грехи наказываются и иудей, и язычник, то это не имело нужды в доказательствах. Но когда желает показать, что и язычник удостаивается чести, то это уже требует основания. Казалось ведь удивительным и странным, чтобы тот, кто не слышал закона и пророков, удостаивался награды за добрые дела. Потому, как заметил я выше, он, говоря о временах, бывших прежде благодати, приучал к этому их слух, чтобы легче было привести их к признанию этого тогда, когда речь будет о временах веры. И здесь он остается совершенно вне всякого подозрение, так как излагает то, что не прямо относилось к его цели. Потому, сказав: слава, честь и мир всякому делающему благое, иудееви же прежде и еллину, — прибавил, — несть бо на лица зрения у Бога. Вот с каким успехом апостол одержал победу. Доведя речь до нелепости, он заключает, что Богу не свойственно поступать иначе, потому что это было бы лицеприятием, а в Боге нет лицеприятия. И не сказал: «если бы этого не было, то Бог был бы лицеприятен», но выразился величественнее: несть бо на лица зрения у Бога, то есть Бог испытует не качества лиц, но различие дел. А сказав это, он раскрыл, что различие между иудеем и язычником состоит не в делах, а только в лицах. После этого следовало бы сказать: тем не менее, так как один — иудей, а другой — эллин, то, вследствие этого, один принимает честь, а другой — поругание, но то и другое воздается по делам. Однако апостол не сказал так, потому что мог бы возбудить гнев иудея. Он предлагает нечто иное, большее, повергая еще ниже мудрствование иудеев и ослабляя его до такой степени, чтобы они могли принять и его учение. Что же это такое? То, что следует далее. Елицы бо беззаконно погрешиша,— говорит он, — беззаконно и погибнут, и елицы в законе согрешиша, законом суд приимут (Рим. 2, 12). Здесь, как я заметил выше, апостол, доказывает не только равночестность иудея и язычника, но и то, что иудей более обременен, вследствие дарования ему закона. Язычник осуждается без закона, но это беззаконно указывает здесь не на большую строгость, а на большую снисходительность, то есть что язычник не имеет обвинителем закона; беззаконно, то есть — вне осуждения по закону. Это, говорит апостол, означает то, что язычник судится по одному только естественному разуму, а иудей судится по закону, то есть вместе с природой его обличает и закон, так как чем большим попечением он пользовался, тем большему наказанию подвергнется.
5. Видишь ли, как апостол представил иудеям большую необходимость прибегать к благодати? Так как они говорили, что не имеют нужды в благодати, как оправдываемые одним только законом, то апостол доказывает, что они больше эллинов нуждаются в ней, если только должны подвергнуться и большему наказанию. После этого опять приводит другое доказательство в подтверждение сказанного. Не слышателие бо закона праведни пред Богом (Рим. 2, 13). Справедливо прибавил: пред Богом. Ведь пред людьми только можно казаться честным и много хвалиться, но пред Богом совершенно наоборот: одни творцы закона оправдятся. Видишь, какою способностью владеет апостол, чтобы обратить речь к противоположному? Если ты думаешь спастись посредством закона, говорит он, то язычник, явившись исполнителем написанного (в законе), восхитит у тебя первенство. И как возможно, спросишь, сделаться исполнителем, не будучи слушателем? Возможно, отвечает апостол, даже не только это, но и гораздо большее. Не только возможно быть исполнителем помимо слушания, но и не быть таковым после слушания, что яснее и с большею силою апостол выразил ниже, говоря: научая убо инаго, себе ли не учиши (Рим. 2, 21)? А здесь он пока доказывает первое. Егда бо языцы, — говорит (апостол),— не имуще закона, естеством законная творит, сии закона не имуще, сами себе суть закон (Рим. 2, 14). Не отвергаю закона, говорит он, но и при этом оправдываю язычников. Видишь ли, как он, подрывая славу иудейства, не подает ни малейшего повода говорить о себе, что он унижает закон, а, напротив, как бы хвалит его и выставляет великим и таким образом все хорошо устрояет? Говоря же — естеством, разумеет естественный разум. И он показывает здесь, что другие (язычники) были лучше иудеев, и самое главное — лучше потому, что не получили закона и не имеют того, в чем иудеи, по их мнению, имели над ними преимущество. Язычники, говорит (апостол), потому и удивительны, что не имели нужды в законе, но обнаруживали все, свойственное закону, начертавши в умах своих не письмена, а дела. Вот что именно он говорит: Иже являют дело законное написано в сердцах своих, спослушествующей им совести, и между собою помыслом осуждающим или отвещающим, в день, егда судит Бог тайная человеком, по благовестию моему, Иисусом Христом (Рим. 2, 15–16). Видишь ли, как (апостол) опять указал на тот день и представил его близость, потрясая их мысль и показывая, что большей чести достойны те, которые, живя вне закона, старались исполнить законное? Уместно теперь сказать о том, что особенно достойно удивления в рассуждении апостола. Доказав уже предварительно, что эллин выше иудея, он не приводит этого в заключении своих суждений, чтобы не ожесточить иудея. А чтобы представить яснее сказанное мною, приведу собственные слова апостола. Так как он сказал: не слышателие закона, но творцы закона оправдятся, то ему следовало бы и сказать: егда бо языцы не имуще закона естеством законная творят, то они гораздо лучше научаемых от закона. Но (апостол) не говорит этого, а останавливается на похвале язычникам и пока не продолжает далее сравнения, чтобы иудей принял хотя бы и то, что уже сказано. Потому Павел не сказал так, но как же? Егда бо языцы не имуще закона, естеством законная творят, сии закона не имуще, сами себе суть закон. Иже являют дело законное написано в сердцах своих, спослушествующей им совести, потому что взамен закона достаточно совести и разума. Этим (апостол) опять доказал, что Бог сотворил человека с достаточными силами избирать добродетель и избегать зла. И не удивляйся тому, что одно и то же он раскрывает раз, два и более. Для него весьма было необходимо доказать эту важную истину, так как находились люди, которые говорили: «почему Христос пришел ныне, и где в прежнее время проявлялись действия Божия Промысла?» Апостол, мимоходом отражая их, доказывает, что и в древние времена, даже до закона, род человеческий находился под тем же Промыслом. Разумное Божие яве есть в них (Рим. 1, 19) и люди знали, что добро и что худо, поэтому судили и других, за что (апостол) укорял их, говоря: имже судом судиши друга, себе осуждаеши (Рим. 2, 1). Иудеям же даны были не только разум и совесть, но еще и закон. Для чего же (апостол) присовокупил: осуждающим или отвещающим? Ведь если имеют писанный закон и проявляют свои дела, то что, наконец, может осудить разум? Но слово — осуждающим (апостол) относит не только к язычникам, а и ко всему роду человеческому. В день Суда предстанут собственные наши мысли, то осуждающие, то оправдывающие, и человеку на том Судилище не нужно будет другого обвинителя. Далее (апостол), усиливая страх, не сказал: человеческие грехи, но: тайная человеком. Так как он выше сказал: помышляеши ли судяй таковая творящими и творя сам таяжде, яко ты избежиши ли суда Божия (Рим. 2, 3)? — то, чтобы ты не допустил, что приговор Божий таков же, какой и ты сам произносишь, но понял, что определение Божие гораздо строже твоего, (апостол) и заметил: тайная человеком, а потом присовокупил: по благовестию моему, Иисусом Христом. Ведь люди бывают судьями одних только явных дел. Хотя выше (апостол) говорил об одном Отце, но, когда уже поразил слушателей страхом, начал речь и о Христе, однако же не просто, но и здесь сперва упомянул об Отце, а потом наименовал Христа. Этим он возвышает достоинство своей проповеди и говорит, что проповедь эта возвещает то же самое, что раньше открыла природа.
6. Видишь ли, как (апостол), мудро ведя своих слушателей, приблизил их к Евангелию и Христу и как доказал, что наши дела не останавливаются здесь, но простираются далее? Что он раскрыл выше, сказавши: собиравши себе гнев в день гнева, тоже подтверждает теперь и здесь: судит Бог тайная человеком. Итак, каждый, обратясь к своей совести и размышляя о грехах своих, пусть потребует строгого отчета от себя самого, чтобы тогда не быть нам осужденным вместе с миром. Суд тот страшен, престол Судии грозен, требования отчета исполнены ужаса, река огненная пространна. Брат не избавит, избавит ли человек (Пс. 48, 8)? Вспомни то, о чем говорится в Евангелии, вспомни ангелов, повсюду летающих, чертог заключенный, светильники неугасимые, воинства небесные, влекущие к пещи. Помысли и о том, что если бы теперь пред одною только церковью был обнаружен тайный проступок кого-либо из нас, то он пожелал бы лучше погибнуть и дать себя поглотить земле, чем иметь стольких свидетелей своего преступления. Что же мы будем испытывать тогда, когда пред целой вселенной будет все выставлено на этом блистательном и открытом позорище и когда знакомые и незнакомые будут созерцать все наши дела? Но, увы мне, чем я вынуждаюсь устрашать вас? Не людским ли мнением, тогда как следовало бы сделать это силою страха Божия и собственного сознания? Скажи мне, что с нами будет тогда, когда нас связанных, со скрежещущими зубами, поведут во тьму кромешную? А лучше сказать, что мы будем делать, когда (что всего страшнее) предстанем пред Богом? Если кто имеет чувство и разум, тот уже подвергся геенне, как только оказался вне лицезрения Божия. Но так как и это нас не огорчает, то Бог и угрожает огнем. Но ведь следовало бы не тогда скорбеть, когда нас наказывают, а тогда, когда грешим. Послушай, как Павел плачет и сокрушается из-за грехов, за которые он не имел подвергнуться наказанию: несмь достоин нарещися апостол, — говорит он, — зане гоних Церковь Божию (1 Кор. 15, 9). Послушай, как и Давид, хотя и был освобожден от наказания, но поскольку признавал себя оскорбившим Бога, призывает на себя мщение и говорит: да будет рука Твоя на мне, и на дому отца моего (2 Цар. 24, 17). Оскорбить же Бога тяжелее, чем быть наказанным. А мы находимся в столь жалком расположении духа, что если бы не было страха геенны, то, может быть, и не пожелали бы сделать что-нибудь доброе. Потому мы и достойны геенны, если не за что-либо иное, то именно за то, что страшимся геенны больше, нежели Христа. Не таков был блаженный Павел, но совершенно противоположного настроения. Но так как мы — иные в сравнении с ним, потому и осуждаемся в геенну. Если бы мы любили Христа, как и должно любить, то знали бы, что оскорбить любимого тяжелее геенны. Но мы не любим, потому и не понимаем громадности этого наказания. И это именно есть то, о чем я преимущественно сокрушаюсь и плачу. И чего не делал Бог, чтобы быть любимым нами? Чего Он не предпринимал и что оставил без применения? Мы оскорбили Бога, Который ничем нас не обидел, а, напротив, облагодетельствовал бесчисленными и неизреченными благами; мы отвратились от Него, когда Он призывал нас и всеми мерами привлекал к Себе, — и, однако, Он не наказал нас, но Сам поспешил к нам, остановил бегущих, а мы устремились от Него и предались диаволу. Но Бог и в этом случае не оставил нас, а посылал к нам опять тысячи призывающих — пророков, ангелов, патриархов; мы же не только не приняли посольства, а еще оскорбили пришедших. И после всего того Бог не возгнушался нами, но, как ревностные из презираемых почитателей, всюду ходил и говорил — небу, земле, Иеремии, Михею, — не с тем, чтобы нас обвинить, но чтобы оправдать собственные деяния. Вместе с пророками Он и Сам приходил к удалившимся от Него, готов был дать им отчет, просил, чтобы мы вступили с Ним в разговор, и так как мы были ко всему глухи, Он привлекал к беседе с Собою. Людие мои, — говорил Он, — что сотворих вам, или чим стужих вам? Отвещайте Ми (Мих. 6, 3). После всего этого мы умертвили пророков, побили их камнями и совершили тысячи других злодеяний. Что же было взамен этого? Бог послал не пророков, не ангелов, не патриархов, но Самого Сына. Умерщвлен был и Сын, пришедший на землю, но это не потушило любви, а еще сильнее воспламенило ее, и Господь и после убиения Сына Его не престает просить, молить и делать все, чтобы привлечь нас к Себе. И Павел восклицает: по Христе убо посольствуем, яко Богу молящу нами: примиритеся с Богом (2 Кор. 5, 20).
7. Но ничто из этого не изменило нас, а Господь не оставил нас в таком положении, но продолжает то угрожать геенною, то обещать Царство, чтобы хотя этим привлечь нас; мы же еще пребываем в своей бесчувственности. Что может быть хуже такого зверства? Если бы это совершил человек, то не сделались бы мы его рабами навсегда? А от благодетельствующего нам Бога мы отвращаемся. О, беспечность, о, неблагодарность! Мы, которые всегда живем во грехах и пороках, если когда-нибудь сделаем какое-либо и малое добро, то, по примеру безрассудных рабов, с большою мелочностью высчитываем и со строгой точностью определяем вознаграждение, если только дело заслуживает какой-нибудь платы. Но ты получишь большую награду, если станешь работать не в надежде на награду. Ведь говорит об этом и точно высчитывать — это занятия, свойственные больше наемнику, нежели благоразумному слуге. Должно все делать для Христа, а не для награды. Потому Он и угрожал геенною, и обещал Царство, чтобы мы возлюбили Его. Итак, возлюбим Христа, сколько и должно любить: в этом великая награда, в этом царство и радость, наслаждение и слава, и честь, в этом свет, неисчислимое блаженство, которого не может ни слово выразить, ни ум постигнуть. Впрочем, я и не знаю, как я перешел на такие речи, советуя людям, которые не презирают ради Христа настоящего господства и славы, пренебречь царством, хотя великие и знаменитые те мужи достигли и этой меры любви. Послушай, как Петр пламенеет любовью ко Христу, предпочитая Его и душе, и жизни, и всему; даже когда отрекся от Него, то не из страха наказания плакал, по потому, что отвергся Возлюбленного, что было для него мучительнее всякого наказания. И все это он обнаружил прежде получения благодати Духа и часто обращался ко Христу, говоря: камо идеши (Ин. 13, 36)? И прежде этого: к кому идем (Ин. 6, 68)? И опять: иду по Тебе, аможе аще идеши (Mф. 8, 19). Христос составлял для апостолов все, и они ни неба, ни Царства Небесного не предпочитали Возлюбленному. «Ты для меня все это», — говорит Петр. И почему ты удивляешься, если Петр был так привержен ко Христу? Послушай, что говорит пророк: что бо ми есть на небеси, и от Тебе что восхотех на земли (Пс. 72, 25)? Слова эти значат следующее: из всего горнего и дольнего ничего иного не желаю, как только Тебя одного. Вот это — любовь, все это — привязанность. Если и мы так станем любить, то не только настоящее, но и будущее почтем за ничто в сравнении с этою любовью нашей и, наслаждаясь любовью к Нему, приобретем чрез это Царство. «Но как это будет возможно?» — спросишь ты. Если мы представим себе, сколько раз мы оскорбляли Бога после бесчисленных благ, от Него полученных, и Он не преставал призывать нас, сколько раз мы удалялись от Него, и Он не презирал нас, но Сам приходит к нам, призывает нас и привлекает к Себе, — если мы размыслим о всем этом и подобном, то получим возможность возжечь в себе такую любовь. Если бы тот, кто так любил, был незначительный человек, а тот, кого так сильно любят, был царь, то неужели бы он не тронулся величием любви? Даже весьма был бы тронут. Но когда бывает наоборот и, с одной стороны, — неизреченная красота, слава и богатство любящего нас, а с другой, — совершенное наше ничтожество, то как же не достойны бесчисленного наказания мы, ничтожные и презренные, любимые чрезмерною любовью Существа великого и чудного, но высокомерно отвергающие Его любовь? Ведь Бог не имеет в нас никакой нужды и однако не перестает любить нас, а мы крайне нуждаемся в Нем, однако любви Его не принимаем, предпочитая Ему деньги, человеческую дружбу, телесный покой, власть и славу, тогда как Он ничего нам не предпочитает. Он одного имел Сына единородного и возлюбленного и Его не пощадил ради нас, а мы многое предпочитаем Ему. Итак, разве не по справедливости нам угрожают геенна и наказание, хотя бы они были вдвое, втрое, даже в тысячу раз ужаснее? Что мы можем сказать в ответ, когда повеления сатаны предпочитаем законам Христа и не радеем о своем спасении, предпочитая дела лукавства Тому, Кто все за нас претерпел? И какого извинения заслуживает все это? Какого оправдания? Никакого. Станем же, наконец, твердо, не увлекаясь по стремнинам, образумимся и, размыслив обо всем этом, воздадим Богу славу посредством дел, потому что одних слов недостаточно, — чтобы и нам насладиться славою от Него, достигнуть коей да будет дано всем нам благодатию и человеколюбием Господа нашего Иисуса Христа, с Которым Отцу, и Святому Духу слава, держава, честь, ныне и присно, и во веки веков. Аминь.