Если, как это принято в богословии, днем рождения Церкви считать день сошествия Святого Духа на апостолов, то следует признать, что Евхаристия древнее самой Церкви, ибо впервые была совершена Самим Господом Иисусом Христом совместно с Его апостолами во время Тайной Вечери, непосредственно перед Его страданиями и смертью, о чем свидетельствуют все евангелисты — синоптики (Мф. 26, 26–29; Мк. 14. 22–25; Лк. 22, 19–20), а также апостол Павел (1 Кор. 10, 16–17; 11, 23–29).
Евхаристия, в отличие от некоторых других проявлений церковной жизни, обладает удивительной универсальностью. Хотя между отдельными вероисповеданиями имеют место существенные расхождения в понимании сущности и смысла Евхаристии, однако почти все они содержат ее, как и Крещение, в своем вероучении и практике, все понимают ее высокое значение, требующее сознательного, искреннего и благоговейного отношения от всех ее участников.
Высокое значение Евхаристии в жизни Церкви в целом и каждого сознательно относящегося к своей церковной принадлежности христианина в частности, и особенно православного, основывается на ее церковно-догматическом понимании.
Православная Церковь смотрит на Евхаристию как на одно из таинств, обладающее всеми свойствами такого рода церковных священнодействий. Как и другие таинства, Евхаристия характеризуется богоустановленностью и благодатным спасительно-освящающим действием, неразрывно связанным с определенными внешними действиями. Именно благодатное воздействие на душу христианина, содействующее его вечному спасению, является основной целью совершения Евхаристии.
Обязательность Причащения для каждого христианина обусловлена Самим Господом; устанавливая таинство Евхаристии, Он сказал не только «Сие есть Тело Мое» и «Сия есть Кровь Моя», но предварил эти слова призывом «приимите, ядите» и соответственно — «пейте из нее (чаши) все» (Мф. 26, 26–27), а повелением «сие творите в Мое воспоминание» (Лк. 22, 19) показал, что призыв этот относится не только к присутствовавшим на Вечери апостолам, но и ко всем Его последователям всех времен и народов. И христиане с самого начала существования Церкви считали регулярное Причащение обязательным для каждого из них.
Сам Господь Иисус Христос живет и действует в Церкви целостно, как Единая Личность, и так же целостно воспринимается и переживается отдельным христианином через его веру, надежду и любовь. Аналогично целостно и в общецерковном плане, и в субъективном восприятии переживается и общение со Христом в таинстве Евхаристии.
В первую очередь следует говорить об Евхаристии (с греч. — «благодарение») как о благодарном воспоминании о Самом Господе Иисусе, о совершенном Им спасении, то есть о всей Его земной жизни и особенно о Его страданиях, смерти, воскресении и вознесении. Такое, пожалуй, наиболее общее восприятие Евхаристии, свойственное не только Православию, но и всему христианскому миру, основывается на ясных указаниях Самого Господа.
В качестве другого, можно сказать, центрального аспекта Евхаристии следует выделить пресуществление хлеба и вина в Тело и Кровь Христовы при произнесении священником соответствующих молитвенных прошений (консекрация).Сам термин «пресуществление» — западного происхождения (transsubstantiatio) — известен с конца XI столетия и встречается в догматическом определении IV Латеранского собора (1215 г.). На Востоке он вошел в употребление с XV столетия, см., например, слово Патриарха Константинопольского Геннадия.
Некоторые богословы пытались возражать против этого термина, уже давно нашедшего общеправославное применение (см., например, «Пространный Православный катехизис Православныя Церкви», раздел «О десятом члене Символа веры», параграф «О причащении»), считая, что термин «преложение» (μεταβάλον) ближе к истине выражает евхаристическое тайнодействие. Однако никто еще не мог установить сущность этого терминологического расхождения.
Ведь все богословские школы как Востока, так и Запада справедливо отмечают бесполезность попыток раскрытия ответа на вопрос, как совершается благодатная сущность таинства, указывая, что для нас достаточно в доступной нам степени уразуметь, что именно совершается, По-видимому, причины бесплодности терминологических пререканий кроются именно в том, что они представляли собой попытку проникновения в это «как». При пресуществлении (иначе называемом преложением, преобразованием, претворением) хлеб и вино действием Святого Духа субстанциально изменяются в истинные Тело и Кровь Христовы так, что от хлеба и вина остается только чувственно-внешний образ, иначе совокупность физических свойств (акциденций), доступных нашему чувственному восприятию, но не имеющих причинной связи с их носителем, каким является субстанция Тела и Крови Христовых. Этой субстанции, как таковой, присуща совокупность совсем иных акциденций, но они остаются недоступными человеческому восприятию. Сохранение физических свойств прелагаемых евхаристических элементов вопреки изменению их сущности объясняется только милостивым снисхождением Божиим к человеку. Об этом хорошо пишет св. Иоанн Дамаскин: «Хлеб и вино берутся потому, что Бог знает человеческую немощь, ибо в большинстве случаев она с досадой отвращается от того, что сделано не согласно с обычаем. Потому совершает то, что выше естества» («Точное изложение православной веры», VI, 13. СПб., 1894, с. 222).
Есть еще важное обстоятельство общедогматического порядка, почему нам не дано видеть и вкушать в Евхаристии Тело и Кровь Христовы в их естественном виде. Ощутимое для наших органов чувств превращение устраняло бы возможность и надобность восприятия Святого Таинства верой. Поистине здесь особенно применимы слова Спасителя: «Блаженны невидевшие и уверовавшие» (Ин. 20, 29). Здесь уместно также вспомнить слова св. Кирилла, архиепископа Иерусалимского: «Если даже чувствами тебе кажется нечто иное, вера должна служить для тебя ручательством истины. Суди не по вкусу, а по силе веры, убежденный в том, что ты сподобился Тела и Крови Христовых» («IV Тайноводственное оглашение», 1–3).
Убежденность Православной (так же как и Католической) Церкви в реальности пресушествления основывается прежде всего на установительных словах Иисуса Христа: «Сие есть Тело Мое» и «Сия есть Кровь Моя». Непререкаемость этого прямого утверждения столь очевидна, что даже Мартин Лютер, понимавший таинство Евхаристии отнюдь не идентично с учением Вселенской Церкви, все же настойчиво отстаивал реальность Тела и Крови Христовых во время Марбургского диспута с Цвингли в 1529 г. и на острые выступления своего оппонента отвечал тем, что писал на столе «Hoc est corpus meum» («Сие есть Тело Мое»), «Hoc est sanguis meus» («Сия есть Кровь Моя»), считая, что эти слова Христовы говорят сами за себя. Как известно, наряду с реалистическим пониманием, с древних времен в истории христианской мысли существует также и символическое понимание, согласно которому хлеб и вино являются лишь символами Тела и Крови Христовых, их «образом», который только напоминает, или самое большее, символизирует Христа, отдавшего жизнь для спасения многих и питающего Своих учеников Своим словом. Хотя к этому взгляду были близки некоторые учители и отцы Церкви (Ориген, св. Афанасий, отчасти св. Василий Великий и другие), однако символическое понимание во Вселенской Церкви не утвердилось, и с течением времени все большее число авторитетных отцов выступало с утверждением о реальности Тела и Крови Христовых в Евхаристии под видом хлеба и вина.
Субстанциальность Тела и Крови Христовых, имеющих лишь чувственный образ хлеба и вина, является логическим основанием отношения православного христианина к ним как к величайшей святыне, которая пребывает таковой также и вне акта Причащения [2]. Естественно, что созерцание их христианином, тем более прикосновение к ним, сопровождается переживанием глубокого благоговения, находящего себе и внешнее выражение в молитвенном поклонении. Такое отношение к Святым Дарам (так часто называются в Церкви Тело и Кровь Христовы) находит себе отражение и в литургической практике. Так, Святые Дары хранятся длительное время в подсушенном состоянии и используются для причащения больных в домашних условиях.
Все остающееся в Чаше после причащения совершающего литургию духовенства и мирян подлежит немедленному потреблению священником или диаконом по окончании литургии, при которой Дары были освящены.
Если первый из рассмотренных аспектов таинства Евхаристии, то есть исполненное благодарности воспоминание о совершенном Иисусом Христом деле искупления и спасения, относится в основном к сфере субъективных переживаний, то второй — преложение Святых Даров является метафизической реальностью, то есть представляет собой не зависящую от наших чувств объективную реальность.
Следующий аспект великого христианского Таинства, подлежащий теперь нашему рассмотрению, подразумевает синтез того и другого — объективной, вне нас существующей, реальности и ее восприятия христианином. Иначе говоря, речь идет о воздействии таинства Евхаристии на его активного участника, который, присутствуя при совершении Таинства и молитвенно в нем соучаствуя, завершает свое участие личной активностью — вкушением Тела и Крови Христовых.
Православное определение воздействия Таинства на его участников вытекает из слов Спасителя: «Ядущий Мою Плоть и пиющий Мою Кровь имеет жизнь вечную, и Я воскрешу его в последний день. Ибо Плоть Моя истинно есть пища, и Кровь Моя истинно есть питие. Ядущий Мою Плоть и пиющий Мою Кровь пребывает во Мне, и Я в нем. Как послал Меня живый Отец, и Я живу Отцом, так и ядущий Меня жить будет Мною» (Ин. 6, 54–57).
В соответствии с этим евангельским высказыванием Вселенская Церковь издревле учила, что, вкушая Тело и Кровь Христовы, христианин физически и духовно соединяется со Христом, вступает с Ним в предельно близкое и тесное общение, чем осуществляется духовное возвышение, озарение и освящение причащающегося. В какой-то степени здесь можно говорить об обожении христианина.
Освящение, просвещение и обожение христианин получает только, если приступает к Святому Причащению с соответствующим духовным расположением, которое характеризуется сознанием святости и величия Таинства, желанием в нем участвовать осознанием собственного недостоинства, благоговением, наконец, благодарностью Богу за спасение, совершенное Им во Христе Иисусе, и, в частности, за допущение к преподаваемой Святыне. Диапазон этих переживаний, мыслей и чувств может быть, разумеется, значительно расширен в зависимости от степени духовного развития причастника, в том числе и от его богословской осведомленности. Так, если он знаком с евангельским повествованием о Тайной Вечере, о страданиях и смерти Спасителя, то может предаваться соответствующим воспоминаниям, чувствам благодарности и восторженной любви и преданности к Тому, Кто первым возлюбил нас (1 Ин. 4, 19).
Если кто-либо подходит к Причащению с холодным равнодушием и безразличием, как к внешнему действию (обряду), совершаемому по мертвой традиции (по обычаю), подходит или по привычке, или по соображениям общественного мнения, или в угоду близким людям, или по каким-либо другим, не имеющим отношения к сущности таинства мотивам, то к нему полностью относятся слова апостола Павла: «Кто будет есть хлеб сей или пить чашу Господню недостойно, виновен будет против Тела и Крови Господней. Да испытывает же себя человек, и таким образом пусть ест от хлеба сего и пьет из чаши сей. Ибо, кто ест и пьет недостойно, тот ест и пьет осуждение себе, не рассуждая о Теле Господнем» (1 Кор. 11, 27–29).
Может показаться, что здесь под «достойным» участием в Евхаристии имеется в виду полная безгрешность, однако такое понимание противоречило бы факту всеобщей греховности. (1 Ин. 1, 8; Рим. 3, 23): ведь и ученики Христовы, как мы знаем, отнюдь не были безгрешными, однако Христос безоговорочно допустил их к причащению на Тайной Вечере.
Чтобы побудить православного человека к сознательному и благоговейному участию в Евхаристии, Церковь принимает ряд мер: она рекомендует (а Русская Православная Церковь даже предписывает) исповедоваться (то есть приступать к таинству Исповеди) перед каждым причащением, а перед исповедью и причащением соблюдать пост, неоднократно присутствовать при богослужениях, читать особые молитвы. Наконец, перед самым причащением священник, держа в руке Чашу с Телом и Кровью Христовыми, совместно со всеми приступающими к причащению произносит краткую молитву «Верую, Господи, и исповедую...», где в торжественных, но кратких выражениях как бы суммируется вся предшествующая подготовка к участию в таинстве.
Единение христиан между собою, осуществляемое в таинстве Евхаристии, — прямое следствие всего, что являлось содержанием сказанного выше о глубоком единении причащающегося со Христом, Тело и Кровь Которого он принимает и усваивает телесно, одновременно переживая это соединение духовно. Общеизвестен факт, что даже в бытовых условиях тяготение к общему центру, к одной личности, к общему делу и т. д. взаимно сближает людей, создает между ними определенную степень духовного родства, возбуждает чувство взаимной принадлежности и любви. Тем более эта закономерность естественна в религиозной жизни. Настоящая любовь к Богу, с пришествием Христа ставшая доступной для каждого человека (Ин. 14, 6, 9–11), влечет за собой взаимную любовь всех боголюбцев. В этом основа взаимной сопряженности двух основных заповедей о любви к Богу и ближним, на которых утверждается весь закон и пророки (Мф. 22, 35–40; Мк. 12, 28–34): в этом связь между званием учеников Христовых и их взаимной любовью (Ин. 13, 35).
С другой стороны, взаимная любовь христиан, вырастающая на почве их любящей устремленности к Богу Отцу через Христа действием Святого Духа, не только является показателем и признаком наличия любви к Богу (1 Ин. 4, 20), но и сама содействует укреплению и развитию этой любви (1 Ин. 4, 12, 16). По существу молитва Иисуса Христа о единении Его учеников (Ин. 17, 11, 21) есть молитва об осуществлении между ними той взаимной любви, которую Он перед тем им неоднократно заповедал, преподав эту заповедь как некое завещание (Ин. 13, 34; 15, 12–14,17).
Аналогичные зависимости имеют место и в евхаристическом плане, ибо Евхаристия была бы немыслима без любви Божией к людям и без ответной любви приходящих к этому таинству. Любовь Божия к людям и Его забота об их спасении возвела Сына Божия на Крест, а Евхаристия является воспроизведением Креста; в ней тоже проявляется любовь Божия к спасаемым людям, и как Бог привлекает всех к подножию Креста, иначе — к ответной любви к Распятому, так привлекает Он и к Чаше, к которой можно подходить только с верой и любовью. В Евхаристии, так же как и в жизни, христиане обращены ко Христу, что имеет следствием и их взаимное духовное единение в устремленности к общему, единому центру. Очевидно, что наличие этой устремленности является условием, без которого нельзя достичь и евхаристического единения друг с другом. Книга Деяний характеризует это состояние словами: «У множества же уверовавших было одно сердце и одна душа» (Деян. 4, 32), поэтому они ежедневно совершали евхаристическое общение (Деян. 2, 42, 46; 20, 7) и души их были исполнены веселия (Деян. 2, 46–47), как естественного плода постоянного, исполненного любви общения с Богом и друг с другом.
Православная Церковь допускает поэтому к евхаристическому общению, как правило, только своих членов, принимая со своей стороны, как уже было сказано, ряд мер для облегчения их духовной подготовки к каждому причащению. Она считает несостоятельными попытки объединяться за евхаристический трапезой не столько во Имя Христово и по любви к Нему, сколько ради укрепления добрых общечеловеческих отношений, из-за чего сама Евхаристия оказывается под угрозой выхолащивания ее христоцентричной сущности и превращения в трапезу бытовую. Можно также предполагать, что попытки осуществлять евхаристическое общение без достижения церковно-структурного единства чаще всего имеют подоплекой неуважение, во-первых, к церковному авторитету, а во-вторых, и к самим вероучительным истинам, которые оказываются в этих случаях предметом не благоговейного изучения, которое им подобает, а пренебрежительного отстранения как нечто маловажное и лишенное актуальности (подробно по этой проблеме см. статью автора «Евхаристия и единение христиан» в «Богословских трудах» № 7, с. 222–231).
Ограничение допуска к евхаристическому общению практиковалось в Церкви с древнейших времен. Так, по свидетельству святого Иустина мученика, «эта трапеза называется у нас Евхаристией. Никто не смеет принимать в ней участие, кроме тех, кто признает истинность нашего учения...» («Апология», 65–66). Из всего сказанного можно усмотреть, что евхаристическое общение христиан между собою имеет тесную связь с экклезиологией. Впервые это было отмечено апостолом Павлом в его учении о Церкви как о теле Христовом. Недвусмысленно сказав, что приобщение евхаристических хлеба и вина есть приобщение Тела и Крови Христовых, он добавляет: «Один хлеб, и мы многие одно тело; ибо все причащаемся от одного хлеба» (1 Кор. 10, 16–17). Эта глубокая мысль нашла свое отражение в древнейших памятниках христианской письменности. Так, в «Учении двенадцати апостолов» мы читаем: «Как сей преломляемый хлеб был рассеян по холмам и, собранный вместе, стал единым, так и Церковь Твоя от концов земли да соберется в Царствие Твое» (IX, 4).
Именно экклезиологический характер евхаристической проблемы заставляет думать, что решение ее в экуменическом плане возможно лишь на экклезиологической основе.
Евхаристия тесно сопряжена с экклезиологией не только онтологически, как акт, возможный лишь в условиях церковной жизнедеятельности, но и формально, где ее совершение обусловлено нормами канонического права. Одним из основных канонических условий евхаристической практики следует считать допустимость и действительность совершения Евхаристии только епископом или пресвитером, получившим канонически законное рукоположение. Это установление в Православной Церкви распространяется также и на все остальные таинства, за исключением Крещения, которое в случае необходимости может быть совершено и мирянином (см. «Православное исповедание», 1, вопр. 102),
Православная Церковь — апостольская, и это свойство ее отнюдь не сводится к; сохранению, передаче и распространению апостольского учения, но включает в себя и преемственность харизматических способностей, полученных апостолами при сошествии на них Святого Духа в день Пятидесятницы. Благодатная способность совершать тайнодействия, в частности Евхаристию, передается от апостолов на их преемников — епископов через рукоположение. Оно, по свидетельству Священного Писания, есть внешний знак призвания и определения на служение, но также, и притом в первую очередь, таинственного низведения особой благодати Святого Духа (Деян. 8, 17; 9, 17–18; 2 Тим. 1, 6–7). При этом происходит качественное изменение рукополагаемого не в сфере его нравственных или интеллектуальных свойств, а в виде приобретения им особого вида благодатной способности совершать таинства и сообщать пастве сопряженное с ними освящение и благословение.
Богоустановленность иерархии и присущая ей благодатная способность совершать таинства — общее убеждение отцов Церкви с древнейших времен. Так, св. Игнатий, призывая «не противиться епископу, чтобы нам быть покорными Богу...», обосновывает это тем, что, «повинуясь епископу и пресвитеру, вы будете освящены во всем» (Послание к Ефесянам, II, V). Святой Иоанн Златоуст писал о Евхаристии: «Великое это таинство совершают люди, но люди, поставленные распоряжаться небесным; они получили власть, которой не дал Бог ни Ангелам, ни Архангелам...» (Творения, 1, СПб., 1895, с. 417–418). «Один только священник имеет право предлагать Чашу Крови» (там же, VII, с. 479). Наконец, св. Григорий Богослов: «Где и кем совершалось бы у нас таинственное и горе возводящее богослужение... если бы не было священства?» (Творения, 1. М.., 1889, с. 14).
Поэтому не удивительно, что Церковь как в первые века христианства (Первый Никейский Собор, прав. 18), так и в более позднее время считала необходимым ограждать евхаристическую прерогативу священнослужителей, и в «Православном исповедании» мы можем прочесть: «Сего таинства, какая бы ни случилась необходимость, не может совершать никто другой, кроме законного священника» («Православное исповедание», вопр. 107),
Последним по порядку нашего рассмотрения, но отнюдь не последним по его значимости является жертвенный аспект Евхаристии. Он естественно возникает на основе онтологически неразрывной связи, существующей между Тайной Вечерию и Голгофой, между Евхаристией и жертвенным характером и спасительным подвигом Иисуса Христа, особенно Его смерти на Кресте. Эта связь с большой силой выражена в анамнезе евхаристического канона св. Иоанна Златоуста: «Поминающе убо спасительную сию заповедь (то есть установительные слова таинства), и вся, яже о нас бывшая: крест, гроб, тридневное воскресение, на небеса восхождение, одесную седение, второе и славное паки пришествие, Твоя от Твоих Тебе приносяще...» и т. д.
Здесь провозглашается, что спасительная заповедь «Приимите, ядите, сие есть Тело Мое...» и «пиите от нея вси, сия есть Кровь Моя» преподана не сама по себе, а на основе спасения, совершенного на Кресте, преподана как способ постоянного памятования, то есть духовного переживания жертвенного подвига Христова. Отсюда целенаправленность евхаристического установления: уже для того, чтобы это памятование составляло содержание не только слов и внешних действий Евхаристии, но и переживания причастников, необходимо, чтобы и слова, и действия воспроизводили подлежащие переживанию события, прежде всего — страдания и крестную смерть Спасителя.
И нельзя не отметить явной аналогии между событием на Голгофе и евхаристическим тайнодействием.
Там, на Голгофе, было пригвождено на Кресте Пречистое Тело Христово и проливалась Его Кровь; здесь, на престоле, после освящения Даров Его Тело преломляется и с Кровью вкушается устами верных. Там от Креста исходит жизнь и спасение для всех, принимающих Распятого верой: здесь приступающие к Чаше «верою и любовию» становятся причастниками вечной жизни (см. литургию Преждеосвященных Даров). Там восхождению на Голгофу предшествовала Тайная Вечеря, здесь пресуществлению и причащению предшествуют те же установительные слова, какие были сказаны Христом на Тайной Вечере, — слова, составляющие ее основное тайнодейственное содержание.
Если так очевидно и одновременно так глубоко соответствие между Голгофой и Евхаристией, то вполне закономерно и убеждение Вселенской Церкви в том, что это соответствие распространяется и на жертвенность, которая, по общехристианскому верованию, составляет средоточие голгофского события.
Христос как Первосвященник Нового Завета принес Себя на Кресте в жертву (Евр. 7, 26–28) погибающему во грехе, но любимому Богом человечеству.
Эта жертва воспроизводится в таинстве Евхаристии, которое есть тоже один из видов жертвенного самоуничижения, жертвенной самоотдачи Богочеловека ради обновления, освящения и спасения причащающихся: «Царь бо царствующих и Господь господствующих приходит заклатися и датися в снедь верным» («Да молчит всякая плоть человеча...» — песнопение литургии св. Иакова, которое поют также в Великую субботу за литургией св. Василия Великого).
Православное учение о жертвенном характере Евхаристии, так же как и учение о Евхаристии в целом, не являлось объектом четкой догматизации. Поэтому и в этом аспекте можно отметить наличие широкого простора для богословского мышления. Вероятно, этим можно объяснить расхождения в истолковании евхаристического жертвоприношения.
Древнейшим, идущим непосредственно от святоотеческого предания является понимание Евхаристии как жертвы благодарения и хвалы, то есть как молитвенной самоотдачи Богу всех участников таинства, находящей себе выражение в принесении и возношении Тела и Крови Христовых.
Св. Иоанн Златоуст писал: «Первосвященник наш Оный принес жертву, очищающую нас; ту же жертву, которая тогда была принесена, приносим и мы ныне; это делается воспоминанием тогда бывшего. Не иную, но ту же всегда приносим, или лучше — совершаем воспоминание той жертвы («Беседа XVII на Послание к Евреям»).
Но наиболее яркое выражение Евхаристии как хвалебного жертвоприношения мы находим в литургических молитвословиях. Так, в молитве приношения Иоанна Златоуста мы читаем: «Господи Боже Вседержителю, Едине Святе, приемляй жертву хваления от призывающих Тя всем сердцем... удовли нас приносити Тебе дары же и жертвы духовные о наших гресех и о людских неведениях».
Заключительными словами анафоры св. отец говорит: «Еще приносим Ти словесную сию и бескровную службу...» Обозначение «службы сей» как «словесной» неоднократно повторяется и в конце евхаристического канона.
Все эти литургические выражения утверждают жертвенное значение Евхаристии, но, кроме того, свидетельствуют о хвалебном характере жертвоприношения.
Однако с давних пор, хотя и много позднее в Церкви утвердился взгляд на евхаристическую жертву как на умилостивительную. Весьма ясно это положение сформулировано у одного из русских догматистов первой половины прошлого столетия: «Евхаристия есть истинная Бескровная Жертва — и хвалебно-благодарственная, и умилостивительная, приносимая Богу Отцу «за всех и за вся»» (Архимандрит Арсений. Догматическое богословие Православной Восточной Кафолической Церкви. СПб., 1857, с. 230).
Это учение нашло свое выражение и в авторитетных вероучительных документах Православия. Так, в «Послании Восточных Патриархов», чл. XVII, говорится: «Еще веруем, что сия есть истинная умилостивительная жертва, приносимая за всех благочестиво живущих и умерших и, как сказано в молитвах сего таинства, преданных Церкви апостолами по повелению Господню, — «за спасение всех»». Однако живет в Церкви и другая точка зрения, отрицающая или, по крайней мере, ставящая под сомнение умилостивительный характер евхаристического жертвоприношения. Прежде всего следует упомянуть о св. Григории Богослове, который решительно отрицал даже умилостивительное значение Голгофской Жертвы: «Кому и для чего пролита сия излиянная за нас Кровь... и жертва? Если Отцу, то каким образом? Не у Него мы были в плену. И по какой причине Кровь Единородного приятна Отцу, Который не принял и Исаака, приносимого отцом? Из сего видно, что приемлет Отец не потому, что требовал или имел нужду, но по домостроительству, потому что человеку надлежало освятиться человечеством Бога, чтобы Он Сам избавил нас, преодолев мучителя силой, и возвел нас к Себе через Сына» (Творения, IV, с. 175–176). Святой Григорий Нисский — брат св. Василия Великого — считал, что вообще «нечестиво почитать естество Божие подверженным страсти удовольствия, или гнева, или милости» (Творения, VII, 5, с. 428).
Очевидно, этими суждениями святых отцов подрывается почва под схоластическим учением об «удовлетворении» и «умилостивлении» даже Голгофском, а об евхаристическом и тем более, ибо значение Евхаристии, как неоднократно упоминалось, теснейшим образом сопряжено с голгофским событием и без него немыслимо.
Евхаристия занимает центральное место в богослужении и в духовной жизни Православной Церкви в целом и православного христианина в частности, что, надеемся, в какой-то степени нашло свое отражение в настоящем сообщении. Однако многое из сказанного здесь отражает, к сожалению, не столько реальную картину церковной жизни народа Божия, сколько идеальное состояние, к достижению которого Церковь и все ее члены должны стремиться, но от которого они еще далеки.
К счастью, главным действующим Лицом в Евхаристии является Сам Господь Иисус Христос: «Ты бо еси приносяй и приносимый, и приемляй и раздаваемый, Христе Боже наш», — исповедует Святая Церковь в литургической молитве Херувимской песни. Поэтому Божественная сущность и святость таинства не зависят от нравственных свойств и духовной настроенности Его участников. В противном случае слишком часто имеющие место греховное недостоинство и особенно «людские неведения», о которых молится совершающий литургию священник, помрачали бы свет, исходящий от предлежащей нашему зрению, осязанию и вкусу Святыни. Слишком многие из нас подходят к ней без должного покаяния, без должной духовной настроенности, а подчас даже без должной сосредоточенности.
Но «Свет во тьме светит, и тьма не объяла его» (Ин. 1, 5). И потому мы имеем все основания для бесконечной благодарности Христу Богу, что Он не только совершил на Кресте наше спасение, но и, как говорит св. Василий в анафоре своей литургии, оставил нам воспоминания спасительного Своего страдания, воспоминания не только духовные, почерпаемые из Его святого слова, но и вещественные — Свои Тело и Кровь, являющиеся для нас постоянным, неиссякаемым, вечно живым источником обновления, освящения и спасения.
МИХАИЛ, епископ Астраханский и Енотаевский
[1] Сокращенное изложение доклада магистра богословия епископа (ныне — архиепископ) Астраханского и Енотаевского Михаила, прочитанного им на Втором Православно-Реформатском собеседовании в Ленинграде в октябре 1976 года.
[2] «Хотя хлеб и вино в таинстве Евхаристии претворяются собственно в Тело и Кровь Господа, но Он присутствует в сем таинстве... всем Существом, то есть и Душою Своею, Которая нераздельно соединена с Его Телом, и Самым Божеством Своим, Которое ипостасно и нераздельно соединено с Его человечеством» (Митрополит Макарий. Православное догматическое богословие, II, с. 402–403). Аналогичную мысль мы встречаем уже у св. Иоанна Дамаскина; «Сие таинство называется Причащением, потому что чрез оное мы делаемся причастниками Божества Иисусова» (Св. Иоанн Дамаскин. Точное изложение православной веры, IV).